Известный сценарист, заслуженный деятель искусств РСФСР Валентин Черных скончался 6 августа после продолжительной болезни на 78-м году жизни.

Валентин Черных родился 12 марта 1935г. в Пскове, окончил фабрично-заводское училище, затем работал сборщиком на судостроительном заводе. Его кинокарьера стартовала по окончании ВГИКа. Он получил всесоюзную известность благодаря сценариям к картинам "Москва слезам не верит" (лауреат кинопремии "Оскар"), "Любовь земная", "Выйти замуж за капитана" и удостоился государственной премии СССР за фильм "Вкус хлеба". Им написаны сценарии более чем к 40 картинам, в том числе "С весельем и отвагой" (1973г.), "Собственное мнение" (1978г.), "Полет с космонавтом" (1981г.), "Красиво жить не запретишь" (1982г.), "Я объявляю вам войну" (1990г.), "Любить по-русски" (1995г.), "Сын за отца" (1995г), и к телесериалам "Аэропорт "(2005г.), "Дети Арбата" (2004г.), "Пират и пиратка" (2009г.). Он также был продюсером картин "Кино про кино" (2002г.), "Прогулка по эшафоту" (1992г.).

Приводим два интервью Валентина Константиновича, данные Виктору Матизену

Москва слезам не верит, а Россия – верит.

– Фильмы “Сын за отца” и “Любить по русски”, снятые по вашим сценариям, называют розовыми. Как вы к этому относитесь?

– Они действительно красноватые, хотя я никогда не был коммунистом.

– Как же это вы не вступили в КПСС?

– Меня не приняли, потому что я ушел от первой жены. Это было еще во ВГИКе, и парторганизация посчитала, что если я могу изменить жене, то могу и Родине. Когда я стал известным сценаристом, мне снова предложили вступить в партию, но тут уже я от нее отказался, потому что не хотел в организацию, которая будет указывать, с кем мне жить. И сейчас коммунистов не поддерживаю. Просто считаю глупым и неосмотрительным не учитывать “красных” или “розовых” настроений. Коммунисты довольно быстро опомнились после поражения в 1991 году, их много, особенно в провинции, и они готовы вернуть прежнюю власть. Это сила, с которой надо считаться. В этом смысле мои сценарии и эти фильмы имеют красноватый оттенок. Хотя вот так прямо, как от вас, я слышу об этом впервые.

– «Считаться» - значит подыгрывать коммунистическому электорату?

– Я вижу слой людей, которым нужно «свое» кино. У них есть тоска по старой жизни, по усредненному распределительному благополучию, которое рухнуло, поставив их в положение, когда надо самим принимать решения. А они к этому не готовы. Они привыкли к той системе, знали в ней все ходы-выходы и чувствовали себя защищенными.

– Вы тоже привыкли к старой системе?

– Конечно. Но ведь это не значит, что я желаю ее возвращения. Я не хотел бы снова жить при советской власти, хотя испытываю неудобства от незнания того, как устроена постсоветская жизнь. На самом что ни на есть бытовом уровне. А вы можете конкретно сказать, в чем “розовость» названных вами фильмов?

– В том, что бывший секретарь обкома Мухин представлен положительным с ног до головы. В том, что он возвращается к власти под мысленные аплодисменты авторов фильма. Матвеева я понимаю - этой ролью он берет реванш за то, что на Пятом съезде кинематографистов его не избрали в руководство Союза кинематографистов. А вы что делаете?

– Я поставил точку в первой серии - там, где фермеры с помощью пушки отбиваются от мафии и милиции, которая на их стороне. Продолжения я не планировал. Но когда фильм вышел, Матвеев встретился со зрителями и понял, что они ждут продолжения. И мы решили показать новый виток политической карьеры Мухина. Губернаторов в то время еще назначали, но я надумал сделать выборы, решив, что симпатии будут на стороне героя, если он а) поработает и б) посидит, то есть пострадает. Второй сценарий заканчивался на том, что Галина Польских, как деревенская баба, приносит Матвееву в кабинет котомку с обедом и идет назад к автобусу, а он смотрит ей вслед из окна. Евгений Семенович выбрал иную концовку, руководствуясь теми личными мотивами, о которых вы говорили. Кстати, к его “реабилитации” я имел самое непосредственное отношение.

– Ну да, вы же старые товарищи...

– Я с ним делал “Любовь земную” и с тех пор его люблю. Он человек умный, обучаемый и с животным актерским чутьем. Мне много раз приходилось видеть, как он общается с власть имущими. Мгновенно «раскалывает» человека и начинает играть с ним по его правилам, располагая его к себе. Эдакий бес-искуситель... Притом поразительный по своей убедительности. Моя жена раз купила чудовищный на вкус болгарский салат, Матвеев его отведал и стал так нахваливать, что она попробовала еще раз...

– «Внушительность» одного и внушаемость другого тем и определяется, может ли первый убедить второго, что горькое - это сладкое. А насколько внушаем сам Матвеев?

– У меня для него есть особый прием. Если мне что-то в материале не нравится, я говорю: “Евгений Семенович, критики об этом напишут так...”. И, утрируя, рассказываю ему, что они напишут. Он внимательно выслушивает и иногда соглашается. Иногда нет, а потом, прочтя отзывы, говорит: “А ты был прав - так и написали...”. По второму фильму я предложил ему 42 поправки, из которых он большую часть выполнил без малейшего нажима. Но есть вещи, от которых он отказаться не может. Этот неловкий захват девочки в заложницы... Но, поскольку зритель это принимает, тут ничего не попишешь. Кстати, когда у Матвеева возникли трудности с деньгами, я ему сказал - обратись в свою бывшую партию, пусть дадут денег... Он отказался. Я даже не знаю, как коммунисты отнеслись к фильму... Вообще, Матвеев - интереснейшая фигура. После Пятого съезда кинематографистов он был в плохом состоянии, снял неудачный фильм про егеря, и я предложил ему что-нибудь придумать. А у меня мать живет в Псковской области, где много хуторов и где впервые, еще при советской власти, была выдвинута идея фермерского хозяйства. Поскольку я единственный известный человек из этого района (был еще академик Никонов, но он умер), меня там всегда хорошо принимают. Я проехал по фермерским хозяйствам и многое оттуда вынес. Был, например, смешной случай, когда фермер, у которого заболела корова, привел под ружьем колхозного ветеринара, который отказывался лечить частную корову.  Так у меня появился замысел сценария “Любить по-русски”, который я писал в расчете на Матвеева, точно зная, как он будет снимать. Успех в провинции был запрограммирован. Со вторым фильмом было сложнее, как и со всяким вынужденным продолжением, а третий я просто отказался делать. Ведь ситуация на любовном фронте просто провальная: Матвеев в возрасте, Джигурда только женился, осталась одна Полина со священником. Попадьей ее не сделаешь - характер не тот. Значит, надо священника убивать или убирать так же тихо, как героя Виктора Ракова из второй серии, с которым я просто не знал что делать...

– Подумать только, от чего зависит жизнь персонажа!

– А вы как полагали? Словом, возвращение Матвеева-Мухина - это нормально, как возвращение Шеварднадзе и Алиева. Было очень много людей, служивших советской власти, которые после ее падения стремительно переориентировались - ушли в бизнес, в политику... У нас всегда подшучивали над номенклатурными работниками, которых сегодня бросали на коммунальное хозяйство, завтра на автозавод, послезавтра на химкомбинат. Думали, что такое возможно только в советской системе. Но когда читаешь, что человек, руководивший концерном по производству обуви, был брошен на “Люфтганзу”, и она пошла вверх, начинаешь понимать, что управленец - это отдельная профессия, а чем он управляет - неважно. Как об этом не писать? Да и технологически, по законам кино - граф Монте-Кристо должен вернуться и отомстить. Я называю это русско-индийским кино. На него всегда был спрос, и сейчас есть.

– Россия, в отличие от Москвы, слезам еще верит.

– Конечно.

– Вам не кажется, что фигуры “возвращенцев во власть” - не для «русско-индийского» кино, которое их безмерно упрощает, а для аналитического?

– Я в свое время предлагал сделать такой фильм о двух секретарях обкома. Прототипы - Горбачев и Ельцин. Оба одного возраста, оба проделали сходный путь, где-то пересекались. Как они вызревали? Страшно интересно было бы разобраться. Но это задача не для Матвеева. Это тема для другого кино, и оно, я уверен, в ближайшее время появится.

– Меня удивляет, почему оно до сих пор не появилось...

– В кино произошел слом - из тележки вывалилось сразу несколько поколений. Я это точно вижу, потому что читаю множество сценариев. Старшее поколение сценаристов не чувствует сегодняшний день, работает на старых стереотипах. То же произошло с режиссурой. А молодые не готовы к такому исследованию. Я тоже чувствую отставание от времени, но я преподаю во ВГИКе, общаюсь с молодыми и понимаю, в чем не соответствую им. Словом, у меня есть стрелка, которая не дает мне возможности устойчиво доказывать свою неправоту...

– Я спросил у Рустама Ибрагимбекова, нужно ли сценаристу знание жизни. Он сказал, что если кино про жизнь, то нужно, а если это игра, то нет. А вы как думаете?

– Думаю, что глубокого знания жизни сценаристу не нужно. Есть режиссер, есть консультанты - поправят, если что. Другое дело - плотная литературная основа. Почему у американцев только 20% оригинальных сценариев, а 80% - адаптации книг? Да потому, что в книгах есть плотность быта, сообщающая фильму убедительность. А у нас все изначально пошло иначе. Писатели с самого начала были отлучены от кино, да и сама наша проза не очень кинематографична. Американцы экранизируют небольшие романы и новеллы. У нас романы длинные, а новеллистов, кроме Чехова, просто нет. Новелла - это сюжет, а наш рассказ - сплошные описания. Нет традиции.

– В фильме “Сын за отца» показан директор клиники, который узнает, что в сданных им в аренду помещениях оборудована баня с девочками, и пытается силой выгнать арендаторов. А вы как автор стоите на его стороне.

– Я не рассматриваю сценарий как пособие по юридической практике. Иначе не было бы конфликта. Тем более, что роль директора предназначалась Еременко-старшему, который никогда не жил по закону. Постановление пленума - вот для него был закон. Поэтому его поведение и его методы абсолютно реальны. Вы, кстати, заметили, что фильм жанрово рассыпается? Вначале все всерьез, а потом начинается...

– Водевиль.

– Вот именно. Я начал писать и понял, что всерьез заниматься этим  конфликтом невозможно. И если не произвести смену жанров, будет такая скукотища... А зрители эту смену воспринимают на “ура”.

– И то, что ваши “положительные” герои берут ребенка в заложники, тоже на «ура»?

– Видите ли, положительный герой такой же человек, как и все. Если он поступает по закону, он неинтересен. Конечно, он не должен нарушать основополагающих заповедей - убивать, насиловать, спать с женой друга... А незначительные отступления от морали ему даже к лицу.

– В том числе похищение детей?

– А что делать, если нет другого выхода? Наверно, и я бы так поступил. Я ведь все на себя примеряю, когда пишу.

– И в перестрелках бы участвовали?

– Конечно. Я вообще за то, чтобы люди могли носить с собой оружие. Американская статистика показывает, что в тех штатах, где это позволено, намного меньше преступлений, потому что человек понимает: если он вооружен, может быть вооружен и другой. У нас оружие запрещено, так как коммунисты боялись, что народ возьмется за оружие и скинет их. Граждане имеют право на самозащиту. А то нас поставили в дикое положение: на милицию никакой надежды, все бандиты вооружены, а все честные люди нет.

– Одна из коллизий фильма “Любить по-русски” - спор вокруг озера, на котором мафия хочет построить грязелечебницу для богатых, а фермеры - санаторий для всех. Причем закон опять на стороне мафии.

– Я сам понимал, что повторяюсь. Думал - авось, не заметят...

– Но вы же тем самым подыгрываете коммунистическим представлениям.

– Я сейчас подумал о том, что наш разговор напоминает допрос...

– Только отчасти. У меня ведь нет никаких средств воздействия на допрашиваемого.

– Я не в претензии. Но вы не совсем правы: дело не в лечебнице, а в том, что фермеров пытаются согнать с земли, и они вынуждены взяться за оружие. Я не отстаиваю противозаконные методы борьбы, но в подсознании сидит: если невозможно добиться справедливости законными способами, защищайся как можешь. Коммунистические настроения тут ни при чем. В американском кино то же самое - у человека обманом отбирают ферму, и он берется за винтовку...

                                        2004

Что чувствует сценарист, когда впервые видит на экране придуманных им героев?

Почти всегда - недоумение, неудовольствие, протест. Даже тогда, когда режиссер не меняет ни одной реплики, как Валерий Рубинчик, снявший «Культпоход в театр» по моему сценарию. Однако при этом он создал в фильме совершенно другую атмосферу. Я не сразу понял, что это интересно. Но в трех четвертях случаев неприятие остается.

Вы были недовольны тем, как в фильме Татьяны Воронецкой «Рецепт колдуньи» использован ваш сценарий. С чем именно вы не согласились?

Героиня моего сценария - ученый-биохимик. Она не может зачать и обращается к колдунье, понимая, что делает глупость. А героиня фильма – балерина, для которой сходить к ведьме совершенно естественно. Из-за этого все остальное тоже полетело кувырком. Я сказал, что снимаю свою фамилию с титров. Режиссер меня спросила: «А можно написать, что фильм снят по мотивам вашего рассказа?». Я согласился. И зря, потому что за пошлость пинали меня.

- А что еще может сделать сценарист, видя, что его замысел искажается?

- Ничего. Судиться – что толку? Договора заключаются так, что все права переходят к продюсеру. Продал сценарий – и все, больше над ним не властен. Надеешься на то, что друзья-приятели не предпримут радикальных переделок, и крупно проигрываешь.

- Когда появилась «Москва слезам не верит», вы тоже были не всем довольны?

- Помню, что мне очень не понравился кадр первого прохода Алентовой вдоль общежития. Видно же, что идет не 18-летняя девчонка, а 30-летняя женщина. И до сих пор жмет это несоответствие возраста актрисы и героини. А во второй – все нормально, она абсолютно «попала» в роль.

- Бывало так, что вы писали роль на определенного актера?

- Да, так легче. Можно опереться на свое представление о нем. Между прочим, роль Старика в «Своих» я писал на Матвеева. Он прочел и загорелся. А я ему давно говорил: «Хватит тебе генсеков играть. Сыграй кулака, ты же такой и есть». Он же хитрый был.

- Если бы он дожил до «Своих», как бы он, по-вашему, сыграл?

- У него вышел бы более изощренный человек, чем тот, которого сыграл Ступка. Ступка сыграл человека жесткого, четкого. Это тоже очень интересно, но это несколько иное.  

- Откуда вы знаете кулачью психологию? Может, сами из кулачьей семьи?

- Я – внук кулака. Старик из фильма – мой дед. Он не был старостой при немцах, но он был раскулаченный псковский крестьянин. У него было шесть дочерей, и все они оказались так называемыми «лишенками» - не имели права учиться. Моей матери сделали документы по бабке, и она этот запрет обошла, поступила в педучилище. Там познакомилась с отцом, тогда политруком, вышла за него замуж и сразу стала полковой дамой. Четыре ее сестры тоже вышли замуж за военных, тогда это было очень модно. Мой отец, будучи комиссаром полка, погиб под Гродно в первый день войны.

- Это отсюда у вас в сценарии столь выпуклые образы кулацких дочек?

- Мой первый режиссер Сахаров говорил, что все мои женщины списаны с одной – с моей жены…

- А жену мужчины часто выбирают по своей матери. Хотя правильнее – по ее матери. Ваша мать и тетки были под немецкой оккупацией?

- Это целая история. Немцы устроили в Красногорске фиктивную подпольную организацию. Внедрили якобы вышедшего из окружения офицера Красной Армии, собрали вокруг него комсомольцев и распределили между ними поручения – кому-то что-то взорвать, кому-то кого-то застрелить, кому-то кого-то отравить. Моя мать и четыре ее сестры оказались в числе этих комсомольцев. Немцы их всех арестовали за связь с партизанами. Тогда моя тетка, вышедшая замуж за сапожника, написала заявление в немецкую комендатуру, что ее сестры – дочери кулака, пострадавшего от советской власти, и попросила их отпустить. Немцы никого не отпустили. Мать отсидела войну в концлагере в Латвии и вернулась домой только в 1945 году, а последняя тетка вернулась из Эльзаса, где работала на немецком военном заводе, только в 1946 году. Когда немцы отступали, они бросили все свои архивы. Наши их прочли и нашли там теткино заявление. Матери несколько лет не давали возможности работать учительницей, и только когда выяснилось, как погиб отец, ее восстановили в правах и даже назначили пенсию за него. То есть она дважды пострадала как дочь кулака. Но когда ей удалось вступить в партию, она забыла все, стала ярой коммунисткой и служила Советской власти до последнего. Это тоже характеристика русского народа.

- Что вы ощущали, когда Советская власть пошла к концу?

- Что в эпоху перемен нужно многое пересмотреть. Старые правила перестали действовать, новые еще не начали. Раньше было понятно, что можно, что нельзя, а тут все стало сложно-непонятно. И многие мои коллеги на этом если не свихнулись, но потерялись.

- Не поспели за поездом…

- С другой стороны, мне кажется, что человек, который выжил в изощренной советской системе, сумеет выжить при любой системе. И посмотрите – «красные директора» в основном остались на крупных постах при новой власти, многие младшие научные сотрудники стали крупными государственными деятелями, почти все финансовые олигархи прошли через комсомол…

- МНСы – да. А комсомольские функционеры преуспели еще и потому, что при дележе пирога сидели ближе других к столу.

- Они преуспели благодаря советской выучке. Советская система была похожа на компьютерную игру. Тяжелую, жесткую, страшную компьютерную игру. Или игру в бисер. А кто овладел такой игрой, овладеет многим другим.

- В компьютерной игре правила не меняются. А в советской менялись. При Сталине были одни, при Хрущеве – другие, при Брежневе – третьи. Фильм, который мог пройти при Хрущеве, ложился на полку при Брежневе…

- Хороший компьютерный игрок всегда может найти путь к выигрышу. И чем он квалифицированнее, тем проще этот путь. Советская власть – это феномен, который будут изучать еще много лет. Как казус, как помрачение, которое охватило миллионы людей на семьдесят лет.

- Каковы были ваши первые впечатления от «Своих»?

- Мне показалось, что картина затянута, и я сказал об этом режиссеру. Он согласился и сократил на 24 минуты. Но кое-какие затяжки все же остались. Кроме того, поначалу мне показалось, что Гармаш в роли Чекиста несколько стандартен. Потом это впечатление исчезло, он меня убедил. В любом случае, я не знаю, кто еще мог бы это сыграть. И, может быть, Федор Бондарчук осовременил своего полицмейстера. Тогдашние люди не были столь определенны.

- В отзывах на фильм говорилось, что фигура Политрука прописана недостаточно.

- Я принимаю эти упреки. Хотя должен отметить, что из фильма вылетел принципиальный разговор между ним и Стариком насчет того, чем кончится вся эта заваруха. Хабенскому пришлось выкручиваться, но без драматургического материала у актера немного возможностей. Месхиев обрезал корешки не только у него, но у полицмейстера, который в сценарии был обозначен как бывший милиционер, вычищенный из милиции за то, что утаил свое классовое происхождение. Но вот Аня Михалкова сделала невозможное – по тому, как она улыбается, отвергает или принимает предложения, понимаешь, что за ней стоит. Она создала, я бы сказал, очень нормальный русский характер, но такой, каких у нас в кино очень мало. В наших фильмах верность так верность, любовь так любовь, измена так измена, а у нее что-то совсем другое…

- Обе они сыграли то, что называется природной сутью женщины - инстинкт выживания и продолжения рода любой ценой. Не знаю, согласны вы или нет с тем, что у вас в сценарии два мира – женский и мужской, каждый со своим законом выживания. Мужчина вынужден либо подкупить, либо убить. Женщина – отдаться. Красноамейцу – так красноармейцу, полицаю – так полицаю. Инстинкт рода выше, чем чувство родины.

- Пожалуй. Конечно, предательство во все времена осуждается. И Старик, который был назначен немцами в деревенские старосты и принял этот пост – в обычном понимании предатель. А Григорий Мелехов, который мечется между красными и белыми – предатель? Я преподаю во ВГИКе уже 20 лет и говорю своим студентам так: каждый хочет иметь свой бифштекс. Почему человек поступает так или так? Должно быть что-то личное и конкретное, никаких там общих и абстрактных побуждений вроде патриотизма, альтруизма и т.д. Люблю – не люблю, хочу – не хочу, голодный – сытый. Решения принимаются на этом уровне. И в «Своих» так же. Кто-то из журналистов написал в том духе, что как это так, идет священная война, а в картине три дезертира смотрят на баб? А куда им смотреть? Все смотрят на баб…

- Правильно делают. На таких роскошных жнщин посмотреть не грешно.

- Соцреализм этот бифштекс убрал. И заменил на любовь к партии. А люди все равно смотрят, где он. Но я-то, старый собачник, себя спрашиваю – может ли быть партийным зверь? Так же и человек – у него под идеологией обязательно есть нечто природное. И когда на экране появляется шпионка, я все равно смотрю на то, какие у нее бедра, какая грудь, а уж потом на то, из какого она лагеря…

- Война обнажает базовые инстинкты, так что ваше стремление к природным основам совпало с материалом. Правда, только через полвека после войны. А как по-вашему, если бы соцреализм не предписывал определенные каноны изображения советского человека, мог бы такой фильм, как «Свои», появиться в 60-е годы?

- Лично я бы мог написать такой сценарий лет десять назад, не раньше. И в прозе, и в драматургии наиболее интересные произведения возникают тогда, когда человек заканчивает какой-то цикл. Наиболее интересны не первые и не серединные романы писателей, а последние. И не думаю, что такой фильм мог бы появиться в 60-е годы. Писатели и кинематографисты военного поколения вряд ли могли бы придти к таким взглядам. И пока они были в силе, этого не мог бы сделать никто другой. У моей матери, когда она работала директором детского дома, в котельной работали бывший партизан и бывший полицай, который отбыл свою десятку. Весь год они работали бак о бок, но каждое 9 мая дрались. Не могли друг другу простить. Психологию людей, которые воевали по разные стороны линии фронта, не изменишь.

- Друг моего отца, воевавший под Сталинградом, рассказывал, что как-то оказался в одном купе поезда с немцем, ехавшим на экскурсию в Волгоград, и с нашим бывшим то ли СМЕРШевцем, то ли заградотрядником. И к концу этого путешествия с ужасом понял, что бывший фашист ему гораздо ближе, чем «свой» чекист.

- Это исключение. Вот я -  нормальный, разумный человек, но я отслужил три года в армии на Дальнем Востоке. И когда я встречаю ровесника, который НЕ СЛУЖИЛ, то у меня к нему нет доверия. И ничего не могу с собой поделать, хотя отлично понимаю, что он мог не служить по негодности к армии или потому, что прошел военную подготовку в ВУЗе. Я недавно написал сценарий короткометражки про своего отчима, который начал войну лейтенантом, а закончил младшим лейтенантом, причем разжаловали его справедливо. Я бы не мог написать такой сценарий ни 10 ни 20 лет назад. Потому что сейчас можно разбираться, и уже не довлеет этот груз комплексов и старых представлений. Всему свое время. Я думаю, что несколько лет начнут появляться очень интересные фильмы о советской власти. Сейчас ее еще не могут осмыслить.

- У вас сохранились личные воспоминания о войне? В 1941 году вам было 6 лет…

- Конечно. Более того, у меня все идет из детства. Все комплексы, все пристрастия, все страхи. Да и у всех так. Мы бежали от немцев по ночам. Помню ужас перед ними. Они были победители – веселые хамы на машинах, тогда как наши от них драпали пешком. В том же Красногородске по реке плыли дрова. Я полез в воду, чтобы вытащить одно, и тут же раздалась автоматная очередь. Наверху стоял немецкий офицер и стрелял из автомата. Я бросился домой, он пришел к нам во двор, успокоил мою мать, сказал ей, чтобы она успокоила меня, потому что он не старался в меня попасть, но хочет, чтобы я запомнил: то, что плывет по реке – немецкая собственность, а я хотел ее украсть. Такой вот орднунг. У нас на доме висела табличка, где были написаны имена, фамилии и возраст всех проживающих. Жуткий порядок.

- И всякий лишний на виду. Партизан тоже видели?

- Немцы приходили днем, а партизаны ночью. И те и другие забирали все, что им было нужно. Я удивлялся, как моя мать и тетки их не боятся.

- На публичные казни немцы жителей не сгоняли?

- Нет. Хотя об экзекуциях я слышал. К женщине из соседнего двора ходил немец, и в какой-то момент умер прямо на ней от инфаркта, как это иногда бывает с мужчинами. Немцы ее забрали и на следующий день растреляли. А вот другой случай. Неподалеку от нас стоял латышский легион. Мы ехали мимо них на телеге с матерью и двумя тетками. Латыши увидели молодых женщин и кинулись за нами в погоню. Мы еле домчались до ближайшей деревни, и к немцам за помощью. И немцы нас защитили. Латышей боялись больше, чем немцев, они были более жестоки. И когда они называют нас оккупантами, я вспоминаю об этом легионе.

- Когда вас освободили?

- Это тоже сильное воспоминание. В 1944 году немцев выбили, и у нас во дворе расквартировалась наша авторота. Водители перепились и стали драться. Они так жутко дрались – монтировками, заводными рукоятками, поленьями, и тогда я впервые подумал – ну, если они между собой так дерутся, то немцев победят точно.

- История трех беглецов, которая рассказана в «Своих», на чем-то основывается?

- Да, после войны мне рассказали, что был такой случай. Сбежали трое, несколько месяцев прятались. И все об этом знали. Что с ними стало, я не знаю. Вроде бы ушли в партизаны. Те появились к зиме 1941 года.

- Партизанское движение было самостийным или инициировалось извне?

- В наших краях, насколько я знаю, извне. Я учился в школе с сыном секретаря райкома, который был оставлен в тылу, чтобы организовать сопротивление. Но, может быть, где-то были и стихийные отряды.

- Народы оккупированных стран вели себя по-разному. Одним было до фонаря, «своя» власть или «чужая».  Некоторые стискивали зубы и смирялись. Другие оказывали сопротивление, и начиналась война без правил, в которой больше всего страдало гражданское население.

- Это зависит от национальных особенностей. Белорусы ведь не так много получили от советской власти. Что им было защищать? Или в Псковской области, где я жил. Там всегда было сопротивление. Помещиков жгли. Проезжих грабили. Земля неплодородная, и грабеж – что-то вроде отхожего промысла. Потом кулаки сопротивлялись коллективизации. И когда немцы пришли, возникло нормальное сопротивление – не хотим. Не то чтобы защищали советскую власть, а просто не хотели немцев.  

- Вы пишете не только сценарии, но и романы. Большая разница в написании тех и других?

- Огромная. В сценарии ты связан, а роман – это свобода. Куда поведет, туда и двигаешься. Это радует.

- В вашем романе «Киноартист» много точных наблюдений над жизнью кинематографистов. Много узнаваемых фигур – Бондарчук, Герасимов, Сизов. Но есть линия, которая мне показалась фантастической – линия КГБ, чьи представители курируют жизненный путь героя. И несколько удивило ваше почтение к представителям этой организации, которую лично я презирал больше, чем боялся.

- Там не так много фантастики, как вам кажется. Пятое управление КГБ работало со всеми художниками и всех пыталось привлечь. Одни соглашались, другие ускользали, но нет ни одного, которого бы оно не вело, причем очень ласково. Там работали люди интеллигентные. Точнее, хорошо подготовленные к работе с интеллигенцией и понимающие, что топорные методы тут не годятся. Это была совершенно четкая система. Они работали в одной связке с партийными органами. Органы могли способствовать карьере. Конечно, мой киноартист, которого КГБ-ФСБ готовит на пост президента - вымышленная фигура, но я уверен, что кого-то готовили во власть. И, конечно, они владели большей информацией, чем простые советские граждане, и могли не только заглядывать в будущее, но и выстраивать его. Приход Путина – не случайность. Может быть, это благо. Пришел бы какой-нибудь военный, и наколбасил бы такого, что мало бы не показалось, а в КГБ люди осмотрительные.

- А вам не кажется, что какова система, таковы и ее органы безопасности? Когда сгнивал режим, гнили и его любимые органы.

- Так, да не так. Я был на нашей западной границе, говорил с пограничниками. Так вот, они входили в систему госбезопасности, и у них каждый человек на учете – когда погиб, где похоронен. Я спросил у них, как найти могилу отца. И они сказали: ну, что вы… это же советская армия… Я спросил, в каком это смысле, и они мне пояснили, что в армии с этим была полная неразбериха, они никогда своих не считали. А они – элита. Потому КГБ и считался одной из лучших разведок мира. Денег давали много, аналитики там работали качественные. У меня там был знакомый, и он еще в советские годы сказал мне, когда закончится советский строй. Я ему не поверил, мне он казался гораздо более долговечным, но очень скоро увидел, что он прав.

- И как же эта предусмотрительная охрана государства допустила, что СССР рухнул?

- Я задавал им этот вопрос. Они отвечали, что были не самостоятельной структурой, а приводным ремнем партии. И ждали от нее указаний. А указаний не было...