Венецию испытывают верой

Фильм "К чуду" и другие события конкурсной программы

На Венецианском фестивале прошло несколько громких премьер, из которых самую острую реакцию прессы и публики вызвал фильм Терренса Малика "К чуду". Противоречивые чувства испытал по этому поводу АНДРЕЙ ПЛАХОВ.

С самого начала было ясно, что в этом году фестиваль пройдет под знаком религиозных страстей и борений. На открытии был показан "Фундаменталист поневоле" — фильм индианки Миры Наир, в котором представлены фобии и предрассудки эпохи глобализации. Событием конкурсной программы стал показ второй части трилогии Ульриха Зайдля "Рай": в саркастическом опусе под названием "Рай: вера" австрийский режиссер исследует феномен сектантства. "Мастер" Пола Томаса Андерсона посвящен становлению одной из современных религий чисто американского толка: моделью для этого сюжета, разработанного с холодным режиссерским блеском, послужила история сайентологии, заметно отяготившей карму современного Голливуда. Израильская картина "Заполни пустоту" (режиссер Рама Бурштейн) — с неподдельной страстью и смачностью снятая феминистская драма — разыгрывается в среде хасидских ортодоксов.

На этом фоне "К чуду" выглядит фильмом куда более абстрактным, почти стерильным. Терренс Малик с определенного момента утратил интерес к реалиям современной жизни, и его можно понять: эти реалии становятся все более прозаическими, а его как режиссера вдохновляет поэзия — он и сам был одним из главных поэтов-пантеистов мирового кинематографа. Никто ни под каким предлогом не осмелится выкинуть из его истории ни "Пустоши", ни "Дни жатвы" — подлинные шедевры, за которые Малику можно простить любое количество относительных неудач.

Действие нового фильма начинается во Франции, французский и дальше преобладает в диалогах и закадровом тексте, хотя его дополняют английский, испанский, итальянский и русский — в колыбельной песенке и признании: "Я люблю тебя, потому что у тебя карие глаза". Признание вложено в уста Ольги Куриленко, играющей Марину — русскую женщину, живущую в Париже, и обращено к американскому герою Бена Аффлека. Влюбленная пара совершает туристическое паломничество к горе Сен-Мишель (одно из рукотворных чудес света), пытается наладить совместную жизнь на ферме в Оклахоме, но натыкается на какие-то непреодолимые внутренние препятствия.

Если проводить грубые параллели, "К чуду" напоминает кинодрамы Микеланджело Антониони полувековой давности, которые ввели в обиход неуклюжее слово "некоммуникабельность". В "Затмении" герои Алена Делона и Моники Витти точно так же, как у Малика, бесконечно терлись друг о друга, принимали эффектные, почти балетные позы, но никак не могли слиться в гармоничном соитии — как говорила героиня того фильма: когда лежишь вдвоем обнявшись, всегда мешает "лишняя" рука. У Антониони был фон, объяснявший эту нестыковку,— отчуждающая модернистская архитектура римского района EUR. У Малика, напротив, в кадре вполне коммуникативные французские туристические красоты и пейзажи американских степей, которые этот режиссер умеет живописать как никто. Тем не менее результат тот же: герои не могут пробиться другу к другу, преодолеть броню рокового внутреннего сопротивления. Это лишь усиливает их психологические фрустрации, сексуальный голод, но не дает никакой разрядки. В конце концов приходится предположить, что загадка лежит где-то в сфере духовности — на что намекают и льющаяся с экрана музыка Чайковского, и само присутствие на экране модельной русской красавицы, очевидно, призванной воплощать тайну славянской души.

Все это можно было бы с горем пополам принять, если бы в фильме не появлялся и не начинал играть какую-то важную миссионерскую роль священник в исполнении Хавьера Бардема. Не совсем понятно почему, но появление этого чудесного артиста — в сутане, с лицом, изможденным заботами о человечестве,— сразу вызывает смех. Дальнейшее развитие этой "духовной" линии тоже никак не поднимает художественную планку фильма, и завершается он под громовой свист и улюлюканье зала, сквозь которые слышатся жидкие одобрительные хлопки.

Когда на Каннском фестивале победило "Древо жизни", то была пиррова победа. Тогда среди сторонников и противников Малика кипели споры, чуть не доходившие до драк. Не произошло согласия даже в том, чего больше было слышно в зале — свиста или аплодисментов. С точки зрения сторонников свистела кучка "варваров" и "каннибалов", а аплодировало духовное большинство. Между тем Шон Пенн был столь же смешон тогда, как Хавьер Бардем теперь. А количество "каннибалов" выросло за это время примерно раз в двадцать. Я не свистел и не аплодировал. Я думал о том, как трудно, будучи автором классических шедевров, продолжать жить и оставаться актуальным художником.