Джафар Панахи: «Между вашей социалистической и нашей исламской революцией много общего»

47-летний Панахи – один из самых прославленных в мире иранских режиссеров, лауреат Канна, Венеции, Берлина, Локарно и многих других международных кинофорумов, кавалер искусств Франции. Его фильмы куплены для проката в полсотни стран, среди которых Россия не числится. Беседа со знаменитым персом («мы не арабы, как часто думают, мы – персы» - подчеркивает режиссер) состоялась в Ханты-Манскийске, где он был членом жюри фестиваля «Дух огня», обнаружив при этом весьма независимый и гордый нрав.

– Когда смотришь те иранские фильмы, что появляются на кинофестивалях, создается впечатление расцвета иранского кино. Это иллюзия или на самом деле так?
– Обман зрения. В Иране ежегодно производится 70-75 фильмов. 90 процентов из них не представляют художественного интереса. Немногие картины, которые чего-то стоят, отбираются для фестивальных показов и невольно создают неверное представление о целом.
– Каковы истоки современного иранского кинематографа?
– Они относятся еще к периоду правления шаха. Наш кинематограф создали режиссеры, получившие образование на Западе и испытывавшие интерес к повседневной жизни людей. Все они в той или иной мере находись под влиянием итальянского неореализма, но определяющей при этом была национальная культура. После революции многие из них сгруппировались вокруг Центра фильмов для детей и юношества. Так получилось, потому что иранская цензура не считала фильмы для подростков чем-то значимым и смотрела на них спустя рукава. Режиссеры не замедлили воспользоваться этой относительной свободой. Так, одним из первых ростков реалистического направления стал фильм «Бездушная природа», рассказывающий о железнодорожном рабочем, которого отправляют на пенсию. Сюжет интернациональный, а картина получилась очень иранская и в то же время понятная во всем мире. Поскольку революционный режим вообще не относился к кино с той же серьезностью, с которой он относился к телевидению и другим средствам массовой информации, главные творческие силы сосредоточилась в кино. Это совпало с повышением международного интереса к Ирану во время революции и после нее. Иранским режиссерам очень повезло – они оказались востребованы за рубежом. Фильмы Аббаса Киаростами, а потом Мохсена Макмальбафа получили большую известность в мире. Иранское кино обрело репутацию. Более того, у нас стали считать, что если на каком-то фестивале не представлен иранский фильм, то это не такой уж хороший фестиваль…
– Каким был ваш путь в кино?
– Лет в 12 я написал короткий рассказ и отдал в Центр фильмов для детей и юношества, где была литературная секция. Рассказ был выдвинут на конкурс и получил первый приз. Меня заметили, а поскольку мои внешние данные, как решили режиссеры, подходят для кино, меня стали снимать в 8-миллиметровых фильмах. Тогда же я заинтересовался сначала фотографией, даже купил себе «Зенит», потом операторской работой. После революции меня призвали в армию и послали на ирано-иракский фронт. Я взял с собой фотокамеру и много снимал. Мои снимки попадали в газеты, показывались по телевидению, и люди с телевидения предложили мне вести телепрограмму. Я воспользовался случаем и взял у них телекамеру, на которой освоил технику съемки. Потом поступил в колледж на факультет кинематографии, работал ассистентом у Киаростами. Когда снял свой первый полнометражный фильм «Белый шар», то был сразу приглашен в Канн, где получил «Золотую камеру» и солидный денежный приз.
– Вы огорчаетесь, когда ваша картина не получает приза на фестивале?
– Это не радует, но я утешаю себя мыслью, что не для того пошел в кино, чтобы получать призы. Я начал с азов, прошел все ступени кинематографической школы и уверен в том, что делаю хорошее кино. Поэтому неполучение приза не является для меня оценкой моей работы. Получать призы, конечно, приятно, но это ставит тебя в некомфортное положение – все ждут от тебя новых побед, как от спортсмена. А я не спортсмен. После успешного дебюта особенно труден барьер второго фильма. Многие, не оправдав ожиданий, ломаются, но мне посчастливилось преодолеть этот барьер – мой второй фильм «Зеркало» получил приз в Локарно. Но только после третьей картины – после «Круга» - газеты стали писать «фильм Джафара Панахи».
– А до этого бы как написали?
– «Круг. Режиссер Джафар Панахи».
– Когда вы приезжаете на фестиваль, то смотрите фильмы своих соперников по конкурсу?
– Нет, не смотрю. Режиссеров обычно приглашают на короткое время, и почти все оно занято пресс-конференциями и интервью.
– В СССР периодически давали сводки с обеих сторон об ирано-иракской войне, но понять из прессы ее причины было невозможно.
– Когда у нас произошла революция, Садам решил, что это удобный случай отхватить у соседа кусок территории, и напал на Иран. В тот момент его поддержали Европа, которая предоставила ему химическое оружие, и особенно Америка. Эта война была нам навязана и иначе как «навязанной» не называлась. А у Советского Союза, видимо, были интересы и там и тут, так что он просто не мог решить, за кого выступать. Что касается иранского народа, то он в этой войне защищал не режим, а собственную страну. Как и вы, когда сражались с Гитлером.  
– Каков ваш собственный военный опыт? Вам приходилось стрелять в людей?
– К счастью, нет. Только из своей камеры. На войне я впервые оказался вне своей семьи и чувствовал себя очень одиноким.
– Поэтому в ваших фильмах встречается фигура солдата, испытывающего одиночество?
– Да, этот солдат - в какой-то мере я.
– Как вы относитесь к нынешнему американскому вторжению в Ирак?
– Я не верю в то, что Соединенные Штаты несут Ираку свободу и осуществляют цивилизационную миссию. Они преследуют свою выгоду. Их присутствие в нашем регионе не только не помогло защите прав человека, но, наоборот, ослабило ее. Шум вокруг ядерной программы Ирака, а теперь Ирана – это обычные «поиски врага». Шуметь надо о правах человека, а не о мифической ядерной угрозе со стороны Ирака, а теперь Ирана. То же относится и нынешнему иранскому режиму, который пытается убедить народ в том, что Америка – ему враждебна. Это поверхностный и реакционный режим, такой же, как его олицетворение в виде Махмуда Ахмадинеджада. Ахмадинеджад и Буш – два сапога пара.
– Именно сапога?
– Изящными туфлями я бы их не назвал. Оба они поверхностные и очень ограниченные люди.
– Как вы относитесь к хомейнистской революции?
– Наверно, так же, как вы – к большевистской. Невозможно отрицать, что во времена шаха в Иране существовала диктатура. Но когда происходит революция, особенно со столь выраженным идеологическим характером, победившая идеология – неважно, коммунистическая, национал-социалистская или мусульманская – объявляет себя самой лучшей в мире и стремится подмять под себя всех и все. Вмешивается в частную жизнь, регламентирует одежду и поведение. Я думаю, что нашу исламскую революцию ждет тот же конец, что и вашу социалистическую. Но более скорый.
– Если бы советский режиссер, выехав за границу, наговорил иностранному журналисту об СССР то, что вы говорите мне об Иране, ему бы очень не поздоровилось. А вы не боитесь, что вас прижмут?
– У нас был случай, когда иранские деятели культуры, будучи в Германии, допустили нелояльные к режиму высказывания, и их посадили. Но это было давно, с тех пор кое-что в корне изменилось. Мы доблились определенной независимости от режима. Мои фильмы побывали на 60 или 70 кинофестивалях, и если со мной что-то случится, они на это отреагируют. Более того, я сам могу выступить в чью-то защиту. Когда я был в жюри Венецианского фестиваля, в Иране по политическим мотивам задержали одну нашу кинематографистку. Я тут же написал письмо протеста и собрал под ним несколько десятков подписей известнейших режиссеров и актеров, которые были в этот момент Венеции. Как только иранские власти узнали об этом письме, ее освободили. Они боятся мирового общественного мнения. Я думаю, что в каждом времени есть такой пропуск, который дает его обладателям бОльшую свободу, чем тем, кто его не имеет. Нужно лишь знать, как его получить и как использовать.
– Но пропуска могут и лишить…
– Конечно, если бы мне запретили снимать кино, меня бы постепенно забыли и тогда в случае чего мало кто поднялся бы на мою защиту. Но я надеюсь, что у них уже не хватит на это смелости.
– Тем не менее, два ваших последних фильма не были разрешены к показу в Иране…
– В них нет ничего политического. Цензура просто осторожничает. Обещает еще раз рассмотреть и тянет резину.
– Предварительная цензура у вас тоже есть?
– Да, мы обязаны сдавать сценарии в министерство. Они, естественно, требуют – это убрать, то вставить. Когда фильм закончен, все начинается сначала. Но мы научились с этим бороться. Сначала пишем всякую липу, чтобы избежать придирок, а потом снимаем по-своему. Чтобы не приставали при монтаже и озвучании, проводим их за границей. Чтобы получить разрешение на прокат готового фильма, приходится прибегать к другим способам. Скажем, найти нужного человека, который даст разрешение. Все это было отработано еще во времена шаха, и пригодилось после него.
– На чьи деньги вы снимаете – на частные или на государственные?
– Государство у нас помогает только абсолютно лояльным к идеологии режиссерам. И не то что дает им деньги, а предоставляет выгодный банковский кредит. На меня, как вы понимаете, это не распространяется. Но я благодаря своей коммерческой репутации могу взять кредит в частном банке, и не только иранском.
– А какое у вас коммерческое реноме?
– К примеру, мой фильм «Круг» был куплен в 40 стран, «Офсайд» - в 35. Для банкиров это хорошая рекомендация. Думаю, что если бы он был разрешен к показу Иране, где футбол очень популярен, «Офсайд» стал бы лидером проката, а я как продюсер заработал бы большие деньги. Но я и так доволен его успехом.
– Считаете ли вы, что миру угрожает столкновение мусульманской и христианской цивилизаций?
– Мне кажется, что время горячих религиозных войн прошло. Конечно, любая теократия так же воинственна, как идеократия, но я уже говорил вам, что рассматриваю грозные заявления властей не как стремление к войне, а как попытки сплотить народ вокруг себя путем создания образа вымышленного врага.

                                                            Вел беседу Виктор Матизен