Итак, поехали. Только выпейте что-нибудь духоподъемное сперва. Потому что, предупреждаю, трупов будет много. И живых и мертвых. Это - Венеция.

Сейчас я сделаю то, чего не делал никогда, - передам процесс восприятия фильма, что называется, онлайн. Я иногда для памяти во время просмотра пишу в темноте каракули: потом может пригодиться какая-нибудь деталь фильма – а она вот она.

Иногда потом видно, как по ходу записей меняется настроение смотрящего чайника – он пришел с мороза и начинает врубаться примерно через полчаса

Тут случай удачный, потому что не надо бояться спойлера – скорее всего, этот чилийский фильм “Post mortem” вы не увидите никогда. Кто ж его в России покажет! Да и в других странах тоже вряд ли.

…И вот прошла, значит, заставка фестиваля, на которой люмьеров политый поливальщик сначала становится цветным, а потом вырастает до современного широкоэкранного дяди, и он неловко шлепает другого дядю по попе. Это, вероятно, фестиваль пытается возможную критику упредить самокритикой.

И начался фильм режиссера Пабло Ларрайна. Даю покадрово.

Герой Марио работает в морге, документирует вскрытие трупов. Их вскрывают, один за другим, а он пишет то, что диктует врач: “Пулевое отверстие 3 х 4, в брюшной полости резаная рана 7 х 8” и т. д.

У героя, понятно, лошадиное лицо и длинные волосы. Кто же без таких данных будет в кино работать в морге!

Куда он ходит вечерами? Понятно, в бордель. Он там танцовщицу полюбил. У нее такие же загробные глаза и изможденное тело – сказываются плохие социальные условия. Тем более что ее только что уволили.

Они оба долго смотрят друг на друга вопрошающим взглядом. Из мизансцены очевидно, что оба на этой земле космически одиноки. После мхатовской долгой паузы она соглашается с ним пойти.

Он ее угощает вином у стены, похожей на кладбищенскую.

Потом везет в машине. Пока радиатор не упирается в идущую навстречу демонстрацию трудящихся. На плакатах написано: “Коммунизм – это юность Чили!”. То есть люди хотят счастливой жизни.

В толпе мужественное лицо ее брата. Он колотит кулаком в стекло, требует ответить, что она тут делает, когда все давно на демонстрации. И насильственно вовлекает сестру в ряды.

Огорченный Марио едет домой и там онанирует – тоскливо и мелко.

Снова анатомический театр, режут толстую тетю. Врач сочувственно качает головой: избили женщину до смерти. Марио документирует.

После этого врачи и медсестры идут чистить зубы и обедать. За обедом идет страстный спор о Хо Ши Мине, который будущее человечества. Обед заканчивается хоровым исполнением лозунга: “Хо-Хо-Хо-Ши-Ши-Ши!”.

Идут сцены политических сходок и маевок.

Но Марио в стороне от политики. Он идет к танцовщице домой. Семья легко отшивает влюбленного. Тогда танцовщица придет к нему сама. Для знакомства сообщит , что ненавидит кошек, политиков и толстых. На что он возразит: “Я – тонкий!”. Он действительно тонкий, почти как она.

Оба смотрят друг на друга. Мхатовская пауза. Все неподвижны: и герои, и камера, и зрители. Потом она, с легким раздражением: “Раз вы такой джентльмен, я лучше уйду”. Он догадывается и жарит ей яичницу.

Она ест. Шмыгает носом. Голодная, худая. Потом ест он, она молчит. Ее глаза видят что-то post mortem. Она еще раз шмыгает, плачет, плач переходит в рыдание.
Он начинает рыдать тоже. Изо рта его тянутся слюни.

Резкий монтажный переход: он ее факает. Мы это понимаем по тому, как дергается, отдуваясь, ее голова.

Потом оба идут по улице. Кругом толстые, они двое – тонкие. Он ее угощает в китайском ресторане. Долго читают меню. Долго едят…

И вот здесь – баста, я перестаю документировать фильм. Количество длиннот перетекает в качество. Ироничное настроение отлетает, резвиться уже не хочется.
И перечитывая сейчас эти записи, чувствую, как мороз идет по коже.

…Он в душе. Выключает воду – странная тишина. Какой-то вой и снова тишина. Спешно одевается, выходит на пустую улицу. Тишина. Только скулит собака – там, где в доме по соседству жила его танцовщица. Он лунатически проходит по пустому разрушенному дому, находит окровавленного щенка, укладывает в коробку, забирает с собой, зашивает рану.

Так в фильме дан момент путча.

И потом путч мы будем только ощущать – через события в морге. Когда трупов становится все больше, и раны все страшнее. Вот трупы уже свозят грузовиками. Врачи не успевают резать, Марио – документировать. Потом на них надевают каски и выдают пачку бирок – они теперь армейские, будут штабелировать трупы, документировать пол и приблизительный возраст, навешивать бирки на большие пальцы ног.
Здесь напряжение в фильме, в душах героев, в зале переходит все возможные границы. Марио больше не в состоянии документировать, сестра – взрезать брюшины, врач устало закрывает простыней не тронутые скальпелем трупы  – все человеческие возможности исчерпаны.

Сцену истерики описывать не буду, не смогу. Среди трупов попадаются еще живые, врачи их пытаются спасти, но солдаты их добивают.

Не буду описывать и последние эпизоды встречи Марио с его танцовщицей, которая прячется от солдат, потому что семья эта, как вы помните, политически неблагонадежна. Не буду описывать их торопливую кроличью любовь. И финал, почти как в “Аиде”, но реалистичнее. Один из самых скупых на эмоции финалов из всех мною виденных. Отчаянный – на разрыв души.

Вот такое кино. Нелепость на нелепости - а потом все это без натуги и даже как-то бесстрастно переходит в такую общечеловеческую трагедию, что, пожалуй, другого такого фильма о гражданской войне я не знаю.

И простите, если мой пересказ вас покоробил. Это реальная, взятая из моего блокнота кардиограмма восприятия картины. От этого перепада, возможно, фильм действует еще сильнее.

P.S.
Режиссеру 34 года, он путча не видел, только читал о человеке, который вскрывал труп Сальваторе Альенде.