Фолькер Шлендорф: я не режиссер-террорист

Автор: Мария Свешникова (Вести.Ру)

Фолькер Шлендорф режиссер удивительной судьбы и человеческой и режиссерской. Немец по национальности, он в 16 лет оказался с родителями во Франции. С тех пор для него Франция и Германия – страны равнозначной важности. В 1965 году, когда Фолькеру исполнилось 26 лет, он снял первый полнометражный игровой фильм "Молодой Терлес" по роману "Душевные смуты воспитанника Терлеса" Роберта Музиля, получив премию за сценарий. С тех пор практически каждый его фильм берут в конкурс Каннского, Венецианского или Берлинского фестиваля, и он регулярно получает награды.
Свою картину "Штиль" режиссер снимал накануне торжеств в честь 50-летия подписания Елисейского договора, в котором речь идет о возобновлении франко-немецком сотрудничества и закреплено восстановление дружественных франко-немецких отношений. Так что неслучайно сюжет фильма о событиях, произошедших в 1941 году во Франции в лагере для интернированных. Тогда среди заключенных оказалось немало французских коммунистов. Это и опытный марксист Тибо, и 16-летний идеалист Ги Моке. Может быть они бы так и дожили до конца войны в заключении. Но, когда бойцы Сопротивления устранили одного из высокопоставленных немецких офицеров в Нанте, Гитлер отдал приказ казнить 150 французов, в число которых попали заключенные этого лагеря.
И ни один не попытался бежать, устроить мятеж, потому что, кажется, все они видели в своей смерти высшее предназначение. Уточнить, насколько правильно удалось понять фильм, оказалось возможно у самого режиссера. Он приехал в Москву представить "Штиль" на фестивале "Французское кино сегодня". Но разговор, начавшийся с шутливого соболезнования в связи с тем, что Фолькер Шлендорф попал в столицу в самые морозы, после его ответа "я могу работать в любых условиях и в Сибири, и в Африке", принял неожиданный оборот.

– То есть вы неприхотливы?
– Я много путешествую: впервые оказавшись в 16 лет во Франции, я сразу почувствовал, что мне придется искать мое место в жизни, осознать к чему я принадлежу. С тех пор мне интересен весь мир. У меня есть дом в Америке, двое приемных детей афроамериканцев живут в Луизиане. А недавно я открыл киношколу в Африке, в Руанде: еще 5 лет назад я ничего не знал об этом континенте, и вот уже школа. Я счастлив.
– Открыть школу в Руанде – в этом есть определенный риск. Но ведь еще нужна и отдача. Чего вы ждете от школы, от ваших учеников?
– Я пытаюсь им объяснить, что они должны научиться делать фильмы на их языке, для их публики. Когда-то мы отправляли африканских детей в Париж, чтобы они там получали образование в киношколах, чтобы делали фильмы для Каннского фестиваля. И тогда появились великие режиссеры, сделавшие замечательные фильмы, но их работы Африка никогда не видела. Хуже того, это было африканское кино "на экспорт": их фильмы не были их представлением родины, но тем, что жаждали увидеть Европа и Америка.
В школе я провожу, например, такие эксперименты: я даю моим ученикам маленькую камеру и кассету (потом мы все переписываем на DVD), и они снимают, что видят. Потом эти работы мы показываем в местных булочных, в маленьких парикмахерских, осознавая, что большого кино мы не сняли. И тогда они начинают "рассказывать" свои собственные истории, потому что понимают — кто их зритель и для кого они это делают. Сегодня большая часть сюжетов о том, как молоденькие девушки пытаются соблазнить школьных преподавателей, чтобы получать хорошие отметки. Надо сказать, что общество весьма критично относится к нашим историям, утверждая, что мы их выдумываем – ему трудно смириться с правдой.
У нас получается очень простое кино, оно делается на стыке художественного фильма и этнографии, но однажды оно придет к образному выражению событий.
– То есть вы учите тому, как снимаете сами. Насколько я поняла, вы не подавляете актеров и героев своим присутствием, но оставляете им свободу, наблюдая, подсматривая за ними.
– Я пытаюсь застать, застигнуть важное в жизни, это не всегда просто. Можно, конечно, снимать документальные фильмы, но я давно понял, что это не совсем мое. Я предпочитаю работать с актерами, которых помещаю в придуманные мной сцены и пытаюсь "выжать" из этого жизнь. Но, как я понимаю, так пытались снимать все великие режиссеры. Мы очень мало чего выдумываем, всего-то переделываем и перевоссоздаем определенные ситуации, надеясь, что они будут похожи на настоящую жизнь.
– Вы упомянули о том, как попали в 16 лет во Францию. Там же вы стали учиться делать кино и, как я понимаю, с самого юного возраста вы изучали молодежь. Особенно то, как молодые люди переносят страдания, переживая события от глобальных проблем до совсем незначительных, скажем школьных ссор. И то, как они выходят из этих ситуаций. Как получилось, что вас стали интересовать такие вещи?
– Я всегда интересовался жизнью. А жизнь полна проблем. Она сама по себе – проблема. Я всегда хотел делать популярное кино, но, видимо, я слишком сложен для массового зрителя. Я успел застать то счастливое время, когда кино могло быть одновременно и художественным и популярным. Может быть, его последней фазой была "Новая волна" кино во Франции. Конечно, была еще и Чехия с Милошем Форманом, Германия (не хочу говорить о России, так как не слишком хорошо знаком с российскими реалиями). Словом, в какой-то момент произошло разделение на элиту и… на другой стороне ничего не оказалось. И мне очень жаль, что так произошло. Я бы с удовольствием напомнил современным режиссерам ленинскую идею, что "из всех искусств для нас важнейшим является кино".
Вот видите, какая у меня началась ностальгия от наших с вами воспоминаний. Когда я начинал, было большое универсальное кино. Например, в Америке это были Чаплин. Коппола, Скорсезе. Для них было очень важно творчество. А сегодняшнему киносообществу это неважно. А, между тем, я вижу, что им всем не так уж и весело, не так комфортно в той киноиндустрии, которую они сегодня производят. Образовалась огромная пропасть между техническими приемами с современным кинооборудованием и содержанием кино.
– В фильме "Штиль" есть слова о мученической смерти его героев. Вы считаете, что можно сравнивать тех, кто пожертвовал свои жизни ради Христа и тех, кто умирал за идею и за Родину?
– Жертву Христа, безусловно, ни с чем нельзя сравнить. Но я не слишком хорошо с ним знаком, чтобы рассуждать об этом. Что же касается "мучеников", я думаю что "сопротивленцы" французы (не будем говорить коммунисты, потому что в России это слово отдает дурновкусием), может быть, были последними, кто умер за идею. На самом деле мученики, это те, кто добровольно, без принуждения, согласились на смерть во имя чего-то или кого-то вместо того, чтобы сопротивляться и получить шанс выжить. Ведь они могли попробовать сбежать, устроить бунт, они пошли на смерть, надеясь что в дальнейшем их смерть вызовет в Сопротивлении волну противостояния. Но это такая немного странная перверсивная логика, когда речь идет о 17-летнем юноше, он даже не знает, что такое смерть. Я показываю эту ситуацию, но не хотелось бы ее возводить до культа. Смерть я бы не хотел прославлять, но показать смелость и храбрость для меня было важно.
– Безусловно. И вам удалось показать очень точно и корректно эмоциональное состояние ваших героев. Не проливая литров крови (и краски), не демонстрируя жестоких пыток, дать зритель осознать, что пришлось пережить тем, кто оказался в Сопротивлении.
– Старая школа кино всегда ставила задачу произвести минимум эффекта. Лица, люди, но кровь и раны – это не мое. Конечно, можно показать как пуля влетает, дробит кости, кровь льется рекой, но при этом зритель не чувствует боль тех людей, которые ее испытывали.
– Фильм антифашистский, но ни в коем случае не антигерманский, потому что в нем есть такие немцы, через чью судьбу видно, что для них политика их Родины не была столь уж однозначной.
– Вы совершенно правильно употребили слово "антифашистский". Мой фильм о войне и о том времени, когда кино было не фильмом, а пропагандой. Его можно назвать как угодно, и это нормально, пока идет борьба. Но не стоит забывать о том, что кроме идеологии, в нем присутствует человеческий фактор. И если мы показываем человеческую сущность варваров, способных убивать французских заключенных, ситуация усугубляется тем, что они казалось бы должны понимать, какие ужасы они совершают, осознавать это, но они оставались безучастными. Они не были не животными, ни идиотами, ни зомби, они чувствовали, что совершают криминальные действия.
– После того, как вы снимаете столь трудное в эмоциональном плане кино, как вам удается вернуться к обычной жизни?
– Секретов нет, просто я никогда не покидаю обычной жизни. Когда я работаю на площадке, я всегда разделяю дело и работу и свою жизнь, и мы какое-то время работаем, потом мы отдыхаем. Я — не режиссер-террорист, но я знаю таких.