Очертания на негативе

«Разносчик» Андрея Стемпковского показан на 42-м Роттердамском кинофестивале. После премьеры в переполненном фестивальном зале режиссер ответил на вопросы «Ведомостей»

Ксения Рождественская

Первый фильм Андрея Стемпковского «Обратное движение» получил Гран-при Анжерского кинофестиваля, приз за лучший сценарий на «Кинотавре» и приз за лучший дебют в Монреале.

«Разносчик» — криминальная драма, в которой драма тиха и сдержанна, а криминал случаен и нелеп. Кинематографическую манеру Стемпковского сравнивают с Брессоном и братьями Дарденн. У героя «Разносчика» нет денег на операцию смертельно больному отцу. Но это не «социалка» — это просто рассказ о повседневности, в которой иногда приоткрывается дверь не пойми куда: то ли в новую жизнь, то ли в новую смерть. Герой развозит на мотоцикле пиццу, болтается между своей подмосковной мутью и московскими фастфудами. И однажды случайно получает чужой заказ. Нет, не на пиццу.

— Твой фильм включили в программу со странным названием«Светлое будущее». Ты смотрел другие фильмы этой программы?

— В русском переводе «светлое будущее» воспринимается скорее как«советское прошлое», но это исключительно русскоязычные реминисценции, уж очень фигура речи партийно-комсомольская. На английском гораздо лучше звучит. Качество программы — это вопрос не ко мне. Я приехал к середине фестиваля, времени кино смотреть, увы, практически не было. Я вот знаю, на что завтра пойду — фильм «Дневная звезда». Я вчера ночью с Софи Блонди, режиссером этого фильма, и Дени Лаваном, там играющим, полночи в баре отеля разговаривал. Он мой герой, конечно.

— В Роттердаме «Разносчика» воспринимают как русский фильм или как европейский?

— Мне не кажется, что зритель вообще выделяет некое«русское кино». Нет такой специальной категории. Мои фильмы — да, воспринимает как часть европейского кино. Мне говорили здесь, что я снимаю как европеец. Это вопрос выбора киноязыка, манеры повествования.

— Когда, на твой взгляд, был снят последний великий фильм?

— Ох… Ты вот прямо так, по больному? Наше время точно не создало великих фильмов. Последний же великий — ну я тебе скажу сейчас, что это «Девушка» Бунюэля. А многие же начнут спорить, да? Зачем я буду говорить?

— Как ты снимаешь кино — откуда берутся деньги, откуда берутся силы?

— Деньги и силы… надо их как-то уместить в одной фразе… Ну, скажем так: сил у меня достаточно, чтоб снимать в два-три раза больше и быстрее, чем я сейчас снимаю, но деньги сами собой ниоткуда не берутся. То есть какое-то время вместо того, чтобы снимать, ты ищешь, на что снимать. В моем втором фильме нет государственных денег. Это очень важный момент. Есть люди, которые сидят на шее государства, снимая кино лишь потому, что они встроены в систему кормления. А есть люди, способные найти и вложить деньги в кино, потому что считают это важным.

— Когда ты снимаешь, ты думаешь о зрителе?

— Я ведь тоже зритель. Один из многих. И мне хотелось бы как зрителю определенного уровня взаимодействия с фильмом. Делая фильм, я пытаюсь этот уровень выдержать. Зритель очень устал. От непрерывного потока информации и мелькания образов. Он перестал многое чувствовать. И беда здесь не в том, что образы устарели, нет. Они всегда те же. Но из-за интенсивности их использования они все больше напоминают затертые монеты, на которых от долгого хождения уже не различить достоинства.

— Одна из проблем российского кино в том, что оно никак не может найти героя — полицейские, бандиты, средний класс, все не то…

— Постсоветское время — оно ведь действительно не предъявило своего героя. Не предъявило лица. Все эти образы, про которые ты говоришь, — полицейский, бандит и проч. — они существуют в устоявшейся системе кодов, как, например, в американском кино. Как только в русском фильме главный герой — крутой полицейский, от этого уже на уровне лексики воняет фальшью. В советском кино образы были сформированы и узнаваемы, как и социальные группы. Потом все это было сломано в одночасье. Тех, кто вопреки здравому смыслу пытался снимать на старых фактурах, быстро освистали. А те, кто пришел искать новое, оказались перед лицом кризиса киногении. Прошло 10 лет, и что-то наконец, мне кажется, стало проявляться. Словно очертания некоей фигуры на тонком негативе. Сгустившийся из пространства, словно бы окутанного фотографической вуалью, полуразмытый и затемненный — этот герой уже здесь.