Михаил Ямпольский

О Герце Франке и о памяти

Умер Герц Франк. Что сказать? Не хватает воли сейчас говорить о его прекрасных фильмах. Как-нибудь потом. Герц был человеком, фиксирующим время. Мне кажется о человеке памяти, каким он был, сегодня лучше всего говорить изнутри памяти.

Мне хочется поделиться одним воспоминанием, которое отчетливо стоит у меня перед глазами. Герц — уроженец Риги. Здесь он провел свое детство, и к 1940 году, когда Латвия была насильственно присоединена к Союзу, говорил только на двух языках — иврите (он учился в хедере) и латвийском. Герц рассказывал мне, как война вторглась в его жизнь, когда ему было лет четырнадцать. Когда же немцы сменили Красную армию, он понял, что нужно бежать, и присоединился к тем еврейским беженцам, которым удалось прорваться из Латвии в СССР. Он рассказывал, как он, безусый подросток, не знающий русского языка, оказался со своим ивритом в товарных составах, двигавшихся на юг. Ему посоветовали пробираться на юг: там он хотя бы не помрет от холода. Месяцами безъязыкий Герц, начинавший кое как осваивать вагонный русский, пробирался в теплушках, иногда на крышах составов, в Ташкент. Он говорил мне, что эта поездка, на всю жизнь оставшаяся в его памяти, была для него своего рода инициацией будущего документалиста. Она, в конечном счете, спасла ему жизнь. Память детства, однако, никогда его не покидала, а вызубренный Талмуд, по его признанию, был постоянным источником размышлений и ассоциаций.

Однажды мне довелось убедиться в том, как память детства перекидывает мосты в настоящее. Как-то в Ригу, где я гостил у Герца, приехал мой близкий друг пианист Володя Виардо. Был он очень воодушевлен: ему предстояло выступить в Рижской филармонии с легендарным дирижером Натаном Рахлиным. В первом отделении Володя играл концерт, а во втором Рахлин дирижировал Девятой симфонией Бетховена. Когда я сообщил Герцу о концерте, он загорелся желанием ко мне присоединиться: он очень любил Володю и трепетал перед Рахлиным. После концерта мы с Володей и Герцем отправились к маэстро в гостиницу «Рига». Стали, как полагается, выпивать, Рахлин, несмотря на жуткую усталость, не хотел нас отпускать и стал рассказывать, как он в детстве остался сиротой и был подобран легендарным командармом Котовским, который, заметив в мальчике склонность к музыке, сделал его армейским барабанщиком. — Котовский, — рассказывал Натан Григорьевич, — обожал музыку, носил флейту за голенищем и всюду таскал за собой оркестр. Однажды во время налета белых, те сперли у меня барабан. Когда Григорий Иванович узнал об этом, он заорал, что без барабана воевать не будет, поднял бойцов и пошел в бой, чтобы отбить барабан. Через два часа отряд вернулся с инструментом. Вот такой невероятный он был человек«. Рассказы Рахлина лились, не иссякая. Я же все больше смотрел на Герца, который буквально менялся на глазах. Казалось, он открыл в осиротевшем еврейском мальчике Рахлине, приставшем к армии Котовского, своего двойника. Герц был необыкновенно взволнован, прервал маэстро и спросил: — А где вы учились? В какой школе?

Натан Григорьевич удивился — В какой-там школе! Я ведь до пятнадцати лет и музыкального инструмента кроме дудки и барабана не видел. Бросил Котовского, когда случайно попал в Москву и забрел в консерваторию; не мог вернуться в часть. Хоть режь! Он меня хотел под трибунал отдать за дезертирство. А потом пожалел: боец из тебя не получится, черт с тобой, иди в музыканты!

— Но где-то же вы учились? — настаивал Герц. — В хедере, конечно, — сказал Рахлин.

И тут Герц неожиданно произнес какую-то фразу на иврите. И Рахлин сейчас же ответил ему. И произошло чудо — два немолодых человека (Рахлин был гораздо старше) один из буржуазной Латвии, другой из крестьянской Украины вдруг сомкнулись, каким-то загадочным образом, почувствовав глубокое родство, порожденное изученной ими в детстве священной книгой. Мы с Виардо не понимали ни слова, а Герц и Рахлин повели какой-то загадочный и полный энтузиазма разговор на неизвестном нам языке. Не жизнь в Советском Союзе, но нечто общее, пережитое в детстве, мгновенно и столь поразительно сблизило этих людей. Мне редко приходилось видеть глубокое и волнующее раскрытие подавленных и интимных воспоминаний. Но именно это тогда происходило у меня на глазах. Память буквально поднималась на поверхность из заколоченных подвалов. Между Рахлиным и Герцем летали электрические разряды.

Мы вышли из гостиницы почти под утро и пошли пешком на улицу Лачплесиса, где в коммунальной квартире жил Герц. Его соседкой была русская вагоновожатая, которая уходила на работу в пять утра, спала днем и как-то странно соотносилась с жизнью Герца и его жены Иры. Мы шли по Риге, уже светало, и Герц говорил мне, что у нас есть шанс еще застать соседку и даже позавтракать с ней. В какой-то момент он остановился: «Знаешь, у меня сегодня один из самых счастливых дней жизни».