Людей власти власть деформирует – это почти закон. О ее влиянии на «ближний круг» известно меньше. Моцарт, например, уцелел, остался гением. Но это удавалось немногим.

Могучая личность Сергея Бондарчука и получала от власти и страдала от этого больше многих.

Уроженец Херсонщины, потомок упрямых запорожских казаков, он сразу заявил о своем характере, вопреки воле отца, председателя колхоза, пойдя «в комедианты». Мечту стать актером не оборвала и война – в 1946-м он поступил на курс к Сергею Герасимову. Впрочем, каким мог быть актером Сергей Бондарчук, мы можем только догадываться по таким ролям, как Дымов в «Попрыгунье», Андрей Соколов в «Судьбе человека» и Отелло, - художественно значительных ролей он сыграл не так много. Но каждый раз это было событие. Его Тарас Шевченко, проникновенный и несгибаемый, пронял Сталина так, что тот назвал 30-летнего Бондарчука истинно народным артистом. Каковое звание и было ему тут же пожаловано, минуя все промежуточные инстанции.

У него был изумительный голос: мягкий, певучий, он выдавал упрямство и волю. В его Тарасе Шевченко чувствовалось главное – талант и личность. Это были качества, присущие самому Бондарчуку, они просвечивали через любой грим.

Это была мягкость тигра. Его неслышная походка сообщала ощущение тайной силы Дымову – герою чеховской «Попрыгуньи», земскому врачу, бесконечно преданному своему долгу и ветреной жене-красавице Ольге Ивановне. В этой роли Бондарчук больше молчал, глядя на героиню Людмилы Целиковской влюбленными покорными глазами. Говорил смиренно, как с божеством. И когда, высасывая из горла больной дифтеритные пленки, Дымов заражался, и его Ольга Ивановна вдруг понимала, какого масштаба человек был с ней рядом, негромкая лирическая картина срывалась в трагедию непоправимости – мы успевали полюбить Дымова так, что уже не забудем никогда.

Примерно такие чувства вызывает и сам Бондарчук, судьба которого оказалась непоправимо зараженной благосклонностью власти.

Его режиссерский дебют состоялся в 39 лет, и это была «Судьба человека» - фильм, принесший ему мировую известность. И снова в его солдате Андрее Соколове запомнилось прежде всего молчание. Немногословность выдавала внутреннюю силу. Бурю чувств актер умел передать только глазами. Сказывалась украинская кровь: его роли (даже упертый ревнивец Отелло!) обостренно сентиментальны, глаза всегда на мокром месте, в голосе - дрожь задавленного рыдания. В сочетании с обликом «чего-то сильного, могучего, медвежьего», как говорила о Дымове попрыгунья Ольга Ивановна, эта нежданная острота чувств оставляла огромное впечатление.

Упрямый и по природе независимый, он долго не вступал в партию, и вступил только при Брежневе – когда без этого существовать в профессии было уже невозможно.

С таким-то характером, с таким масштабом только приоткрывшегося таланта, Бондарчук мог бы создать еще много фильмов и ролей, которые укрепили бы его реноме могучей творческой личности. Для этого была нужна нормальная конкурентная среда, когда успех товарищей по искусству подстегивает желание творить и дерзать. Но комфортность услужливо расчищенных дорог делает мускулы дряблыми.

Бондарчук долгое время был единственным советским кинематографистом, которому дозволили жить по западным нормам, – свободно перемещался по миру, принимал предложения западных режиссеров и продюсеров, ставил картины на Западе и играл в западных лентах. Его четырехсерийный колосс «Война и мир» создавался как «наш ответ американцам», посмевшим посягнуть на толстовский шедевр и покорившим СССР талантом Одри Хэпберн в роли Наташи Ростовой. Это чувствуется даже в выборе русской актрисы на эту роль: Людмила Савельева не только внешне похожа на Хэпберн, но и была, как американская звезда, по первой профессии балериной. С установкой побить Голливуд его же оружием и делалась эта картина.

Для съемок Бондарчуку дали все, что могло пригрезиться кинотворцу. На картину работала советская армия, десятки тысяч солдат, переодетых в форму времен Кутузова-Наполеона, бились под Бородино. Лучшие театры страны предоставили своих звезд – прославленные артисты снимались даже в проходных ролях. Возник самый масштабный фильм всех времен и народов, его формальная стоимость превышает все кинобюджеты мира. Но это - формальная стоимость, благоговейно подсчитанная западными дельцами. На самом деле и армейская массовка работала бесплатно, и народные артисты получали утвержденные государством мизерные ставки – фильм снимался, как делалась в СССР любая политическая кампания, единым политическим усилием и на условиях труда, который правильнее всего назвать рабским.

Режиссеру оставалось с этим справиться. Спустя годы видно, как это было трудно. Его хватило на скрупулезную работу с исполнителями главных ролей, но роли второстепенные остались сырыми. Народные артисты мобилизовали весь свой опыт, но принесли с собой мхатовскую, не скорректированную для экрана манеру игры; литературная природа монологов сближала кино с оперой. Зато в фильме есть обстоятельность, трепетная внимательность к литературному тексту и несвойственное кинематографу абсолютное к нему доверие.

Съемки были технически сложными, в фильм вошли даже не вполне удавшиеся дубли. Современная проекция обнажила искусственность комбинированных кадров: многотысячные армии уходят в театральный задник, подсвечиваемый грозовыми сполохами. Но необозримые пространства, заполненные бело-черными дымами и хаосом движущихся колонн, не могли не впечатлять.

Сам бой подан как непрерывный марш солдатских шеренг под барабанный бой и со знаменами – вид все время перекрывается пиротехническими эффектами, каких кино не знало. Конечно, в те докомпьютерные времена такой рывок и не мог принести результатов совершенных. Он поражает как рукотворное чудо, но принадлежит уже киномузею, еще раз доказывая: количество в кино необязательно перерастает в нетленное качество. Впрочем, эти титанические по размаху усилия, доступные только тоталитарной системе, принесли нашему кино одного из немногих в его арсенале «Оскаров».

Спустя годы в фильме видно чисто советское безотчетное небрежение безликой массой. Способ показа батальных сцен характерен для кино стран, обильных человеческими ресурсами, – людей не жалко, тихая по природе скорбь заменена высокой грохочущей патетикой. Это - доминирующая нота киноэпопеи, хотя толстовские размышления о бесчеловечной природе войны исправно даны в монологах князя Андрея. В сцене, где несчетные толпы голых солдат со всех сторон устремляются к вожделенной прохладе реки, людская масса уподоблена сонму муравьев – хрупких, но способных, оставляя тысячи трупов, взять неприятеля массой. Поля сражений, усыпанные телами, в фильме напоминают разоренный муравейник. В 2010 году прилежный ученик Бондарчука Никита Михалков попытался повторить тот же способ показа войны в «Предстоянии» - и вместо ожидаемого «Оскара» потерпел провал.

Противоречивое ощущение оставляет и другой батальный фильм Бондарчука – «Они сражались за Родину». Вновь космические масштабы батальных панорам и обилие хороших актеров, но, несмотря на трагизм коллизий и поразительную, на разрыв души, работу Василия Шукшина, то и дело возникает странный привкус ненатуральной для войны сытости. Сам Бондарчук в роли рядового Звягинцева, как всегда, проникновенен, и точно так же внутренняя мощь характера в нем сочетается с чувствительностью. Но в каждом кадре чувствуешь: под солдата загримирован народный артист – облеченный доверием художник-оракул, взваливший на себя тяжкий труд проповедника.

В экранизации «Бориса Годунова» Бондарчук вновь поражает масштабами живописных полотен, для съемок мобилизованы сокровища Кремля. Но художественным откровением фильм не стал, а пышность «вещественного оформления» только отгородила от зрителя предполагаемый смысл.

Личной трагедией для художника стала его последняя работа – снятая для итальянской кинокомпании многосерийная эпопея «Тихий Дон». Здесь, как нигде, схлестнулись привычка к расчищенным дорогам, недосягаемым для других советских кинематографистов, и непривычность к реалиям западной киноиндустрии. Бондарчуку пришлось смириться с навязанными ему иностранными звездами, и даже с очевидным проколом - Рупертом Эвереттом в роли Мелехова. Несогласия с продюсерами привели к тому, что отснятый материал долго хранился у них в банковском сейфе, режиссер так и не увидел картину при жизни. Вызволенный Первым каналом и смонтированный сыном Бондарчука Федором долгожданный материал оказался несостоятельным, фильм провалился.

Издержки благоволения властей и навязанного художнику «особого положения» (которое он, впрочем, принимал как должное) в полной мере хлестанули по его сердцу в годы перестройки, когда товарищи по искусству на V съезде кинематографистов отказали ему в доверии. Вместе с другими «киногенералами» Бондарчук был отстранен от руководства СК и на годы стал символом официоза в кино, на себе почувствовав силу скопившейся в людях аллергии ко всему советскому.

Сейчас этот поворотный съезд принято подавать как бунт завистливой черни против талантов, как травлю крупных художников. На самом деле это был бунт против привилегий и «вертикали власти», которая выстроилась в творческой организации. Никита Михалков именно тогда стал мечтать о реванше и его добился, выстроил такую удушливую вертикаль, какая не снилась его предшественникам - пусть даже ценой утраты своего таланта и полного распада Союза кинематографистов.

Бондарчук исповедовал официально утвержденные идеи деятельной добродетели - добра, но с бронированными кулаками. Эта идеология рухнула под тяжестью собственных самоуверенных амбиций осчастливить человечество. Вместе с нею рухнуло, стало принадлежностью прошлого и многое серьезное, важное, необходимое. Как всегда, с отработанной водой были выплеснуты сущие драгоценности. В нашем кино теперь очень не хватает присущей Бондарчуку способности сочувствовать глубоко и сильно. Его упорного стремления наследовать принципам великой литературы и умения претворять книжный текст в кинематографический. Его мужественной актерской манеры с отчетливо звучащей нотой понимания и сопереживания – качеств, таких ныне дефицитных.

Сергей Бондарчук явил нам чистейший пример художника, который всю жизнь пытался разумно дистанцироваться от власти, но шел в проложенном ею фарватере, устланном не доступными другим льготами. И его большой, уникальный талант был задушен в ее объятиях.