«Cтарший сын» «Ленфильма»

Виталий Мельников: «Мы с матерью сами себя отправили в ссылку, чтобы уберечься»

1 мая отметил 85-летие кинорежиссер Виталий Мельников. Почти вся его жизнь связана со старейшей киностудией страны.

Виталий Мельников работает на «Ленфильме» с 1964 года. После ВГИКа он оказался на Ленинградской студии научно-популярных фильмов, снимал картины на злобу дня - «В колхозном клубе», «Новые мелиоративные машины». Только потом взялся за игрового кино: «Начальник Чукотки», «Мама вышла замуж», «Семь невест ефрейтора Збруева», «Здравствуй и прощай», «Старший сын», «Женитьба», «Отпуск в сентябре»… Последние по времени картины – «Агитбригада «Бей врага!», «Поклонница».

«Анатолий Собчак говорил нам: «Приватизировать немедленно!»

– Какие времена на «Ленфильме» были самыми счастливыми? И часто ли теперь вы бываете на студии?

– Разумеется, юность, начало работы на «Ленфильме», время первых, маленьких удач. Правда, это я их считал удачами, но этого достаточно для радости. К нынешнему технологическому переоборудованию студии я не причастен. Этим занимаются другие люди, не очень мне знакомые. Поэтому бываю на «Ленфильме» редко. Но жизнь продолжается. Менее года назад я завершил картину «Поклонница» о Чехове, о чем с благодарностью вспоминаю. Хотя работа была трудной и унизительной, поскольку фильм снимался при полном безденежье. Артисты работали в надежде на то, что когда-нибудь их труд оплатят.

– Что нужно сделать для обустройства нормальной жизни на «Ленфильме»?

– Некоторые, особенно старички, с придыханием говорят, что необходимо возродить киностудию. Но давайте вспомним, что такое «Ленфильм». Началось-то все с ФЭКСов - группы революционно настроенных в эстетическом смысле людей, которые стали делать фильмы эксцентрического направления, искать нечто в области формы. И когда появились картины, непохожие на стандарт, к их авторам стали примыкать единомышленники. Группа постепенно оформилась в студию, куда приходили люди пестрые, и их нельзя уже было назвать союзниками. Но они втягивались в атмосферу товарищества, требовательности к себе и коллегам. Так утверждалась этика сообщества кинематографистов. Вот это и есть «Ленфильм». А это никаким министром и указами, генеральным ремонтом и технологическим переоборудованием не вернешь. Видимо, все должно начаться сначала с новыми людьми, взглядами на жизнь, с новыми представлениями, в том числе этическими, по отношению к работе в искусстве.

– То есть все само собой произойдет?

– Конечно. Это длительный процесс, не акт переделывания, а выращивания. Жаль, что мы собственными руками все разрушили. Нам в этом помогли, конечно. Я был секретарем Союза кинематографистов в перестроечное время, когда Анатолий Собчак говорил нам: «Приватизировать немедленно!». А такая приватизация анекдотична и страшна, поскольку совершенно не совместима с принципами работы в искусстве. Первое, что произошло, - развалились все студийные цеха, мастерские, обслуживавшие картины, нарушилась технологическая цепочка. Потом нас разделили не по нашей воле на маленькие студии. И мы стали кустарями-одиночками. Призыв «Обогащайтесь!» примитивно истолкован на всех уровнях. И пошло все то, что и пошло.

– Люди творческих профессий теперь не имеют былого веса в обществе. Вы на себе это ощущаете?

– Видимо, это так. Но я еще продолжаю чувствовать себя старинным режиссером. Будучи человеком привязчивым, работаю с одними и теми же людьми. Актеры у меня переходят из картины в картину. Я их искренне люблю. Мы с Евгением Павловичем Леоновым начали вместе работать, а потом наши отношения переросли в дружбу. То же самое было со Светланой Крючковой, снимающейся у меня даже в эпизодических ролях.

– Часто вам мешали работать?

– Режиссерская профессия предполагает постоянное сопротивление, потому что дело имеешь с большим количеством людей, по-разному относящихся к тебе и тому, что ты делаешь. Режиссер должен убеждать в своей правоте, обходить препятствия, всегда возникающие в непредсказуемой кинематографической среде.

– Кажется, в «Старшем сыне» многие открыли для себя молодого Николая Караченцова?

– Самым пожилым актером на площадке тогда был Евгений Леонов. Вся актерская команда состояла из неизвестных актеров: Коли Караченцова, Миша Боярского, Наташи Егоровой. Юность предполагает горение, преданность делу, поэтому «Старшего сына» мы делали с наслаждением. Актерская профессия подневольная, зависимая от многих обстоятельств. Но если актер чувствует, что стал соавтором общего дела, он ощущает себя немножко хозяином картины.

– Вы добрый человек на площадке?

– Не знаю. Во всяком случае, стараюсь, чтобы все, что должно быть сделано для фильма, было сделано. А это требует иногда жесткости, хитрости, дипломатии.

– Можете сказать, что без кино для вас жизни нет?

– Так оно и есть. Мне уже 85, а я продолжаю писать сценарии, понимая, что уже не для себя. Не могу этого не делать. Это суть моей жизни. Слова красивые, но так и получается.

– А что-то важное пронеслось мимо?

– Ну, конечно. Были неудачи, периоды обидного непонимания. Есть среди моих картин и такие, которые я откровенно не люблю. Все было при такой длинной жизни. Я сделал картин тридцать в общей сложности: 23 игровых и большое количество неигровых, которые я не то, чтобы ценю, но знаю, что они были важны для появления моих художественных лент. Опыт в документальном кино предполагает постоянное бродяжничество, встречи с людьми, нестандартные ситуации. Это готовит тебя к работе в лицедейском кино.

«У меня были фильмы, призывавшие выращивать кукурузу»

– Когда мы вместе были в Благовещенске, вы ездили на свою родину - в Мазаново. Как мальчику, выросшему в деревне, вдруг, пришло в голову стать режиссером?

– Были какие-то вещи, которые я уже потом начал для себя объяснять. Маниакальная любовь к кино зародилась лет с 13. Я жил в маленькой сибирской деревушке, название которой происходило от слова «цинга». Неплохо, да? Семья была репрессирована. Деда и отца расстреляли. И мы с матерью сами себя послали в ссылку, чтобы уберечься, иначе бы нас обязательно разъединили. Тогда так полагалось. Меня бы загнали в детский дом. Маму отправили бы в более страшное место. Так началось мое сибирское детство. И школу я окончил в Сибири. Мне еще повезло. Началась война. Высочайшего класса преподаватели из университетов Москвы и Ленинграда эвакуировались к нам. С детства в нас закладывался творческий дух, который всегда талантливые педагоги передают своим ученикам. Тогда не было клубов, но имелась кинопередвижка, на которой возили фильмы из одной деревушки в другую. Электричества тоже не было, и для показов использовали динамо-машинки, их надо было непрерывно крутить. Делали это по очереди дети, школьники. Вот я и был одним из тех, кто крутил ручку динамо и меня это действо потрясло: тень на простыне вдруг вызывала у зрителя необыкновенные чувства. Они верили, что это настоящая жизнь, переживали, плакали, смеялись. Так что я с 13 лет причастен к кино. Помогал, чем мог заезжим киномеханикам. Как только закончилась война, и можно было в потоке эвакуированных вырваться из ссыльного края, я, сломя голову, помчался в Москву искать ВГИК. Было мне 17 лет. ВГИК в то время еще был в эвакуации в Алма-Ате. Толкался я в Москве, бог знает как.

– Вы снимали научно-популярные фильмы о колхозной жизни потому, что хорошо знали деревню?

– О чем я только не снимал. У меня были агитационные фильмы, призывавшие во чтобы то не стало выращивать кукурузу. Я делал и искусствоведческие картины. Это было полезно и важно. Я пришел в кино в период бескартинья. Что я мог сказать после ВГИКа, как режиссер и человек? Что к тому времени накопилось за душой? Я десять лет проработал в научно-популярном кино. На студии, где его производили, встречались безумно интересные люди, которых вроде бы сослали туда в ссылку с «Ленфильма». Тогда выпихивали лиц ненадежных, странных, не подходящих по биографическим и национальным признакам. Публика была пестрая, по-хорошему интеллектуально-агрессивная. Великолепная для меня школа!

– Что были за люди - Ромм и Юткевич, у которых вы учились во ВГИКе? Для нас-то они – далекие звезды.

– Обычные, живые люди, существовавшие в определенной среде, определенное время. Не было в них ничего легендарно-идеального. Они были преданы своему делу. Между собой общались по-разному. Как всегда в искусстве люди самоутверждаются, соревнуются. Я учился у Сергея Юткевича, а он - фэксовец питерского крыла, а потом – у Михаила Ромма, а это уже московская школа. Поэтому я всюду свой.

– Мы все время говорим о питерской школе, а что это для вас?

– Можно ли это называть школой? Тут скорее заложен нравственно-этический посыл, общий для определенного круга людей: не ври, не примазывайся к власти, делай свое дело, не предавай товарища. А если он не прав, помоги ему. Элементарные правила чисто человеческого общежития.

– А в Москве такого не было?

– Подобного сообщества не было и не могло быть. «Мосфильм» значительно больше, чем «Ленфильм». Значит и людей там больше, причем, разных. Кроме того, развращает близость к власти. От этого меняется человеческая психология. Художественной независимости и поиску в Москве мешало ощущение постоянного хозяйского глаза за людьми. Это разъединяло людей. Сказанное вовсе не означает, что мои московские товарищи чем-то в нравственном смысле ниже тех, кто работает на «Ленфильме». Я говорю только о том, что сама близость к власти меняет человека и его намерения. Но это не мешает, между прочим, создавать хорошие картины, а иногда даже стимулирует.