80 лет исполнилось бы Элему Климову, и 10 лет его нет с нами. И более четверти века прошло с той поры, когда вышел его последний и, думаю, лучший фильм "Иди и смотри".

Человек сгорает - это для Климова имело буквальный смысл. Его кино переполнено космическими смыслами. А поздние его картины - вообще кино "сверхчувственное", оно неким сверхусилием проникает за пределы, прежде искусству почти недоступные. Я имею в виду "Агонию", "Прощание", "Иди и смотри".

Поначалу все думали, что у нас появился новый талантливый комедиограф. "Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен" - до сих пор самый популярный его фильм, растасканный на "крылатые фразы". Страна смеялась над собой - над своей страстью отрегулировать жизнь до абсурда, ходить строем, веселиться по свистку и все превратить или в символ или в праздник непослушания. Над неистребимым стукачеством, над хрущевским увлечением кукурузой. Делалось азартно, импровизационно, картину распирало от радостной молодой смешливости. Все в ней, включая кривые ножки подающей надежды сексотки, мгновенно вошло в фольклор. Начальству киностудии и "первым ученикам" в худсовете картина казалась подозрительно лукавой - худсовет увидел в товарище Дынине себя, а в портрете умершей бабушки - дорогого Никиту Сергеевича. Но ее спас, как бывает на Руси, и.о. царя-батюшки - увидевший ее Хрущев: она ему неожиданно понравилась. И Элема Климова узнала страна.

Второй его фильм "Похождения зубного врача" тоже был комедией, и тоже подозрительной. Андрей Мягков играл стоматолога, обладавшего талантом удалять зубы без боли. Весь городок рвался рвать зубы только у него, его коллеги остались без дела и затаили зло, а в такой обстановке таланту не жить. Вдохновение покинуло героя, и первый же его пациент завопил от боли. Притчу написал Александр Володин, и смеялись в ней снова над всем: над провинциальными нравами, профессиональной ревностью, даже над местной диссидентщиной, в любой сваре прозревающей большую политику. Фильм признали вредным, дали мини-тираж (о таком сегодня можно только мечтать) и убрали с глаз людских. Как теперь ясно, не без причины: мысль о том, что у нас в России лучше не высовываться, была взрывной и актуальной, но картина оказалась все-таки слабой: сценарий - слишком театральным, игра актеров - неожиданно вялой, режиссура - неуверенной, клочковатой, прямолинейной. Что это неудача, Климов, думаю, понимал.

В ранних картинах он явно примеривался сам к себе. В них можно найти признаки его будущего стиля. Фронтальные портреты, когда герой, словно бы общаясь с партнером по сюжету, заглядывает вам душу так глубоко, что мурашки по коже. И уникальная работа со звуком - иногда остроумная, а иногда приоткрывающая нам мистическое сверхпространство, которое угадал в кино только Климов.

Глаза его героев. Таких больше не увидишь ни в одном фильме.

У Распутина в "Агонии" - безумные, прозревшие в пространстве что-то свое, мистически пугающее, запредельно страшное, спрессовавшие до одного взгляда все непознаваемое, что пытался выразить Достоевский. После Алексея Петренко в этой роли всерьез говорить о большом русском актере Депардье можно только в состоянии полного беспамятства.

У Флеры в фильме "Иди и смотри". Все те же фронтальные планы, смотрящие нам в душу. Застывший в ужасе взгляд силится понять обступивший сгусток зла - и не может, потому что и Флера своей детской проницательностью заглянул в Запределье. Если бы фильму сохранили первое название "Убейте Гитлера!", он стал бы еще актуальнее сегодня. Убить Гитлера надо было в самих себе: ненависть рождает ненависть, еще более слепую и для общества смертельно опасную. Для меня это самый антивоенный фильм - он о том, как легко с человека слетает человеческое. Он тоже разлетелся на цитаты - но уже как художественный метод, найденный Климовым и продолженный такими мастерами, как Малик или Спилберг (в "Спасении рядового Райана" ясно чувствуются мотивы и прозрения, впервые открытые в "Иди и смотри", в "Древе жизни" - климовские космические образы бытия).

"Иди и смотри" - возможно, жесточайший из фильмов. Самый беспощадный к зрителям. Мы должны вместе с Флерой последовательно пройти все круги ада, увидеть, как заживо горят в сарае спрессованные там люди, слушать их предсмертный вопль. Но чувства, которые мы испытываем, не имеют ничего общего с теми, что заставляют нервных зажмуриваться на каком-нибудь новейшем "Скольжении", где нас пугают ором и матом. В разгоревшийся нынче спор о правде поверхностной и глубинной Климов вносит свою реплику: он вообще не пугает. Его кинофреска и страшна, и трагична без ора и мата. Матюгались в партизанских лесах Белоруссии, кто бы сомневался, - но фильму это не нужно: Климов знает правду более сущностную и средства ее выразить - более сильные.

Это фильм ощущений. Не фабула, не сюжет, не история героев, нет - само чувство войны. Климов здесь достигает совершенства в работе со звуком, с музыкой. В уханье, свисты и скрежеты вселенской брани врываются жужжание насекомых в лесу и мирные мелодии, странно искаженные, звучащие надтреснуто и аритмично - "Диги-диги-ду" из "Цирка", вальс Штрауса, штурм и натиск Вагнера и в финале - просветленная Lacrimosa Моцарта. Только звуком передано, как ни в каком другом фильме, оглушенное состояние Флеры, когда сквозь сверление в ушах доносятся обрывки звучащего мира, тоже уродливо искаженные и пугающие - космос войны. Так и в "Агонии" нежнейшее танго Альфреда Шнитке странно оттеняет дикую пьяную драку, учиненную Распутиным - в этом танго вселенская тоска по человеческому. Так больше не умел никто.

Это фильмы, лично пережитые авторами , пропущенные через их нервы. Климов сам заглянул за предел ужаса - в автокатастрофе погибла его жена, тоже замечательный режиссер, красавица Лариса Шепитько. С ней для него погасло солнце, и это состояние тоже чувствуется и в "Иди и смотри", и в фильме "Прощание" по Распутину, который начинала готовить Шепитько, а снял в ее память Климов.

Однажды заглянув в Запределье, Климов, по-видимому, уже не мог оторвать взгляд, его тянуло в это новое пространство, которое человек религиозный отождествляет с владениями дьявола. Поэтому естественна идея обратиться к "Мастеру и Маргарите", к этому "Евангелию от дьявола", как его называли в клерикальных кругах. Впервые идею подал, как утверждают, Федерико Феллини, который был готов снять сцены с Иешуа и Пилатом, а Климову предложил московские эпизоды. Проект не состоялся - мы потеряли, возможно, самый значительный фильм двух великих мастеров. Но идея преследовала Климова до конца жизни, и он готовился к "Мастеру" до последних дней.

Как большинство режиссеров нашего кино, Климов на себе испытал бдительность товарищей по оружию. Кривоногая стукачка из его комедии потом много раз строчила доносы на его картины: "Агония", например, казалась ей слишком благожелательной к Николаю кровавому. "Великий фильм, но его время еще не пришло" - заговорщицки подмигнув мне, как-то признал всесильный Сизов, тогдашний директор "Мосфильма". Нам теперь во всем мерещится зловредный советский цензор, но никто не выполнял эту функцию лучше, чем бдительные коллеги по искусству, добровольно, "по долгу службы", топившие друг друга на худсоветах.

Элем Климов очень серьезно относился ко всему. Серьезней и искренней, чем кто бы то ни было в нашем кино. Поэтому бунтарский V съезд СК СССР выбрал его главой Союза кинематографистов. Съезд тогда, не разбирая регалий, погнал "генералов от искусства", и нужны были новые идеи, новая энергия. Им и отдался Климов, приступив к разработке новых экономических и этических моделей для кино. Это было короткое время всплеска романтического оптимизма, СК казался провозвестником свободной России, к нему были устремлены все взоры: в его боевых собраниях чудились сполохи новой пламенеющей зари.

Мудрее всех оказался Виктор Черномырдин, исчерпывающе сформулировав вечную для России истину: хотели как лучше - получилось как всегда. Экономическая модель так и не заработала, Климов удрученно покинул пост главы СК, после чего организация стала исповедовать совсем другие ценности, и сообщество распалось. Его пытается собрать Киносоюз, в память об одном из величайших художников нашего кино учредивший премию с именем "Элем". Утверждают, что это имя родители Климова дали ему в честь героя романа Джека Лондона "Заря пламенеет".

("Российская газета")