Заметки о русской цензурной инструкции

Кодекс, который станет дышлом

Всем известно, что принять этическую хартию предложил кинематографистам Владимир Путин – надо полагать, видевший «Крестного отца» и понимавший, что от такого предложения они не смогут отказаться. Менее известен ряд событий, который к нему привел, и ряд следствий, которые оно будет иметь.

Разговоры об этике в киноиндустрии начались в конце 2008 года, когда первый приближенный к власти кинематографист страны Никита Михалков подвергся публичной критике, вызванной недовольством его деятельностью на посту председателя Союза кинематографистов и очевидным желанием удержаться на своем месте, чего бы это ни стоило. Победив оппонентов на созванном вопреки уставу гостинодворском собрании кинематографистов в 2009-м году, Михалков решил перестраховаться на будущее и создал в СК комиссию по этике, призванную отслеживать критику в адрес руководства и разбираться с недовольными - вплоть до исключения оных из Союза. Само собой разумеется, говорилось при этом другое – что комиссия разработает «этический кодекс», то есть правила нравственного поведения членов СК, не допускающие оскорблений и клеветы в адрес товарищей по Союзу. Однако кодекс так и не был принят из-за сложностей с формулировкой заповедей, а также потому, что одна часть недовольных попридержала язык, а другая ушла из СК в новый КиноСоюз.

Упоминание о комиссии по этике еще  раз мелькнуло в СМИ в 2011 году, когда председатель российской «оскаровской» комиссии Владимир Меньшов отказался подписать протокол, выдвигавший на соискание премии фильм Никиты Михалкова «Утомленные солнцем-2», не собравший в прокате даже пятой доли своей огромной стоимости и неодобрительно встреченный кинопрессой. Тогда комиссия по этике устами заместителя Михалкова Геннадия Полоки обещала рассмотреть персональное дело Меньшова и осудить его поступок – но скандал обещал принять такой масштаб, что от намерения устроить оскаровскому лауреату проработку пришлось тихонько отказаться.

Прошел год, и кинематографическую общественность всколыхнуло так называемое «письмо молодых кинематографистов» руководству СК, в котором утверждалось, что российские фестивальные и образовательные структуры способствуют «пропаганде и распространению кинематографических произведений, несущих безнравственность и пошлость». Отсутствие подписей, доносительский стиль и почти прямые цитаты из уголовного кодекса СССР, где тоже шла речь о «пропаганде» и «распространении», однозначно указывали на то, что письмо инспирировано теми, к кому обращено.

Далее в ноябре того же 2012 года последовало выступление Владимира Путина, фактически повторенное им в мае и в июне 2013 года. При этом, в первый раз предлагая принять этический кодекс, он сослался на США, где с 30-х по 60-е годы прошлого века действовал так называемый «кодекс Хейса», а в этом году сообщил, что его заставило поднять вопрос об этической хартии мнение зрителей, не которые «не прекращают сетовать на засилье посредственной продукции».

В последнем можно усомниться, поскольку вопрос об уровне кинопродукции имеет мало общего с вопросом об этической хартии. Никто еще не доказал, что повышение нравственного уровня кино, что бы под этим ни понималось, увеличивает его зрительскую привлекательность. Более того, отмена кодекса Хейса была вызвана обратным - падением популярности фильмов, сделанных в соответствии с его требованиями. Трудно поверить и в то, что президент сам догадался упомянуть дремучий кодекс, о существовании которого знали разве что те, кто в советские годы учился во ВГИКе - где этот свод пуританских нормативов, кстати, был жупелом. Так что нетрудно сообразить, кто именно подсказал президенту мысль озаботиться нравственностью отечественного кинематографа. Подсказал, естественно, в интересах своей, скажем так, партии – и тут же выразил готовность разработать соответствующую хартию.

И, наконец, в минувшем июле Михалков заявил, что при легализации однополых браков невозможно «здоровое, энергетически заряженное  (читай  «позитивное») кино».

Примечательно, что в цитированных письмах и речах не был назван ни один «безнравственный» или «нездоровый» фильм. Между тем понятие «здорового» кино не только не существует без понятия кино «нездорового», но ими порождено. А теперь – две цитаты:

«Я хочу во имя народа запретить людям, которые  страдают расстройством зрения, навязывать нам плоды своего болезненного видения и возводить это в ранг искусства. Возможно также, что эти лица сами не верят в эти свои видения, а оскорбляют наш народ из других побуждений. Тогда их поступки относятся к области уголовного наказания... Мы будем вести беспощадную очистительную войну против культурного разложения».

«В отличие от либеральной свободы, которая растрачивается на бесплодное эстетское искусство ради искусства и патологические отклонения, наше государство требует перед лицом всякой идеи поставить вопрос, действительно ли эта идея служит всему народу, будет ли она понята всем народом или же только маленькой группой».

Это говорили не те, о ком вы подумали. Не председатель СК России Никита Михалков, ратующий за «здоровое» искусство, и не министр культуры Владимир Мединский, заявивший, что имеет право от имени государства и народа сказать кинематографистам: «Нам не нужны ваши духовные терзания». Так говорили Адольф Гитлер и его министр пропаганды Йозеф Геббельс, приравнявшие авангардное (=передовое) искусство Германии к душевной болезни или уголовному преступлению. В России не дошло и, надеюсь, не дойдет до подобны уравнений, но от слов двух «Г» и двух «М»  исходит общий душок. Более того, Михалков свое время устроил публичную демонстрацию смонтированных отрывков из «нездоровых» фильмов, в число которых попала, в частности картина Алексея Балабанова «Про уродов и людей». Знал он или не знал, что в масштабе СК повторяет акцию Геббельса, который провез по Германии выставку «дегенеративного искусства»?

Официально принятая «этическая хартия» немедленно станет руководством к неофициальной цензуре, налагающей запрет на выражение определенных мыслей и чувств. Иными словами – новой версией «закона о подозрительных» времен французской революции, на сей раз постулирующего презумпцию неблагонадежности художника, на которого государство якобы вынуждено наложить ограничения творческой свободы. Но «закон, карающий за образ мыслей, не есть закон, изданный государством для его граждан, это закон одной партии против другой» - писал Маркс по поводу невинной на вид прусской (почти русской) цензурной инструкции 1842 года. Причем закон «избирательно-всеобщего» действия всеобщего, при котором «своим» будет позволено то, что не позволено «чужим». Никто из цензоров не посмеет тронуть Михалкова или Говорухина за весьма сомнительные с точки зрения их же морали интимные места снятых ими фильмов, но охота на представителей другой партии или другой культуры будет открыта. Если будет разрешено подвергать «этическому» досмотру отечественные картины, тем более можно прогнать сквозь строй казаков от культуры зарубежные фильмы, в первую очередь американские. А плоды нововведения в первую очередь достанутся пиратам - спрос на их товары сразу подскочит на порядок, следствием чего станет новая коррупционная цепочка: вы для нас запретите пару «нездоровых» и «безнравственных» картин, а мы уж в долгу не останемся…

Но чего же требуют современные адепты «здорового» искусства, помимо цензуры для инакомыслящих? Об этом лучше всех сказал «больному», то есть объявленному психически больным Чаадаеву щеф жандармов Бенкендорф – соответствия государственной установке: "Прошлое России - прекрасно, настоящее - великолепно, а будущее лучше, чем может себе представить самое пылкое воображение». Упаси боже, никто и тогда не собирался запрещать говорить о больном и наболевшем – всего лишь настаивали, чтобы вместе с болезнью был указан и приемлемый (в том числе для несменяемой власти) путь ее исцеления. Не можешь – сам больной.

«Мы не врачи – мы боль» - ответил на это Герцен. «Будет и того, что болезнь указана, а как ее излечить - это уж Бог знает!» - написал Лермонтов в конце предисловия к «Герою нашего времени». А в начале заметил: «Наша  публика так еще молода и простодушна, что не понимает басни, если в
конце  ее  на находит нравоучения». Прошло немногим менее двух веков, и
все еще находятся молодые и совсем не молодые зрители, притом с профессиональным образованием, жаждущие навязать другим свое варварское непонимание искусства.