Юрий БОГОМОЛОВ
Скелеты в исторических шкафах. Стоит ли их оттуда извлекать?
Из фестивального "Oкна в Европу" в город Выборг нечаянно просунулся польский фильм кинорежиссера Владислава Посиковски "Колоски". Он прошел в полупустом зале и остался практически незамеченным участниками фестиваля и его гостями. Между тем, если что-то и достойно было того, чтобы отметить на фестивальном экране, как неординарное событие, так это именно "Колоски".
Чтобы сполна оценить масштаб сенсационности польской картины и ее актуальности для наших параллелей и меридианов, надо вспомнить, какой резонанс вызвал года три назад показ на ТВ фильма классика  мирового кино Анджея Вайды "Катынь".
Помнится, перед показом разразилась дискуссия: надо ли снова и снова будоражить это прошлое и сыпать соль на столь болезненную рану в истории нашего отечества, как расстрел польских офицеров подразделениями НКВД?
После показа с еще большей остротой дискуссия продожилась в Интернете. Потекла она сразу по нескольким руслам.
Одно – старое, пересохшее: не было этого, все вранье, все злонамеренная клевета; стреляли гестаповцы.
Другое – лукавое: было, но, мол, не полякам корить нас в антигуманизме. Или они позабыли, как жестоко обошлись с пленными красноармейцами в 20-м году?
Третье – победителей не судят, и не выколоть ли глаз тому, кто старое помянет?
Никита Михалков постарался в споре с фильмом Вайды быть предельно снисходительным к коллеге. Он резюмировал свое отношение: «Это картина обиженного человека».
Видимо, автор «Утомленных солнцем» имел в виду, что автор «Пепла и алмаза» снял «Катынь» в отместку за гибель своего отца, расстрелянного советскими чекистами то ли под Харьковым, то ли непосредственно в Катыни.
Большой художник Михалков как-то подозрительно мелко объяснил смысл работы большого художника Вайды. Настолько мелко, что мне показалось, что это он по себе решил судить уважаемого коллегу. Именно сюжет его «Утомленных солнцем» пронизан мотивами реванша. Да и и в его общественно- политической жизни – они нет-нет да сказываются, самое яркое свидетельство тому его яростная и всем памятная больба за пост председателя СК РФ, после того, как его не переизбрали.  
Так оно нередко и бывает у художников: собственные комплексы мешают им распознать смыслы других произведений. Михалков, как, впрочем, и многие другие критики Вайды, не заметил что автор «Катыни» предъявляет моральный счет не столько Большому Брату, сколько именно своей стране и в еще в большей степени самому себе.
Речь ведь в фильме о том, как над катынским могильником вырос холм пропагандистской неправды. Сама правда была уже известна, но проживала она на нелегальном положении. Ее нельзя было обсуждать. Тем более ее нельзя было утверждать. И, возможно, потому в «Катыни» Вайды самый болезненный мотив - это жизнь, пускай и не во лжи, но рядом с ней, под одним кровом.
В послевоенной Польше режим был хоть не столь непроницаем для живой правды как в стране Советов, но и он ревновал к ней свое население. И потому уже только одна могильная плита с именем оставшегося в катынском рве офицера, встречает глухое и неумолимое сопротивление у власти. Под запретом память о преступлении. И запрет оборачивается новым преступлением: предательством самой памяти. Шкафы со скелетами запираются на все замки – от амбарных до кодовых – и ключи от них отдаются на хранение Кащею Бессмертному.
Но прошлое такая упрямая вещь... Оно прорастает не смотря ни на какой бетон.
И вот в очередной раз оно проросло. И проросло не одной плитой.
Проросло сонмом могильных плит на пшеничном поле польского фермера Юзефа Калины.
Что взбрело парню в голову? Или в сердце?
Что случилось с ним безотчетное. Он сжалился над теми евреями, что потеряли свои надгробия и стал  могильные плиты, которыми были устрланы проселочные дороги отколупывать и перетаскивать на свою пшеничную делянку, и очищать от грязи имена и фамилии покойных. Сгрудившиеся плиты высились среди колосьев. Земляки его возненавидели. От него ушла жена с детьми. Он продожал делать свое дело. К нему в отпуск прилетел старший брат Франтишек, и они продолжили. Но Франтишек стал копать глубже. В  муниципальном архиве он обнаружил документы, из коих следовало, что отчие дома всех нынешних фермеров до войны были отчими домами еврейских семей. В том числе и дом обоих братьев.
Самая страшная тайна была в другом. Евреев от мала до велика, с детьми, стариками уничтожили не оккупанты, а односельчане. Загнали всех в один дом, заколотили двери и окна и подожгли. Один из поджигавших был отец братьев Калина.
Братья докопались до останков сожженных в подвале сгоревшего дома.
Бремя окончательной правды их морально раздавило. Младший брат пожелал скелеты ужасного семейного и национального позора закопать обратно, запереть эти скелеты погубленных евреев в том шкафу, где они пролежали 60 лет. Старший возразил. Они подрались. На пути к аэропорту Франтишека догнала весть о том, что Юзеф убит. Вернувшись Франтищек увидел распятого своего младшего брата с надписью «Иуда».
Коллизия, описанная в этой картине пострашнее той, что была исследована в «Катыни». Тут не чужие устроили местный геноцид. Тут свои это сделали.
Тут не власть стала на страже пропагандистской неправды. Тут народ за нее постоял. Тем мужественнее мне представляется  решение польских кинематографистов снять  фильм «Колоски», который имеет второе название – «Последствия».
***
Могу себе представить, чтобы поднялось у нас уже только на уровне замысла, если бы  наши кинематографисты рискнули приоткрыть один из многочисленных отечественных исторических шкафов со скелетами? Что было бы  с господином Мединским?
Так ведь опыт показывает, сколько  их не запирай, они все равно рано или поздно откроются. Только, чем дальше, тем тяжелее будет бремя исторической правды.