Михаил Лемхин
                                                       

                                                    Ида или Анна?

На крупном плане сосредоточенное лицо юной послушницы. Она - (позже мы узнаем, что её зовут Анна) - работает над реставрацией какой-то фигуры. Маленькой кисточкой наносит последние штрихи. Это фигура Христа. Закончив работу, послушницы вчетвером выносят скульптуру во двор монастыря и устанавливают на пьедестал. Так, весьма символически, начинается картина Павла Павликовского «Ида».
Польша. 1962 год.
Анна сирота, она выросла в монастыре. Вскоре Анна примет монашеский обет, но прежде она должна поехать в город и встретиться со своей тётей. Так говорит настоятельница монастыря. «Это твоя единственная родственница и ты должна повидаться с ней». Анна не знала о существовании тёти. «Мы ей писали, предлагали забрать тебя, но она отказалась» - сообщает настоятельница. «Это необходимо?» - спрашивает Анна. Настоятельница кивает, да, необходимо. И Анна отправляется в путешествие.
Нельзя сказать, что тётя Ванда так уж рада увидеть племянницу. Только что из постели, в халате и с дымящейся сигаретой (а через открытую дверь спальни мы видим, что там одевается какой-то мужчина) Ванда ведёт племянницу на кухню. «Значит, еврейская монашка, - говорит она. – Ты не знаешь, что ты еврейка? Они тебе ничего не сказали? Тебя зовут Ида Либенштейн. Ты родилась в деревне Пески. Твои родители Хаим Либенштейн и Роза Герц».
Похоже, что разговаривать больше не о чем. «Мне пора на работу». Вместе они выходят на улицу. «Деньги тебе нужны?» - спрашивает тётя, открывая дверцу своей машины. «Нет, - отвечает Анна, - я уеду вечерним автобусом».
Вечерним автобусом она не уезжает.
Мы видим облачённую в судейскую мантию Ванду с каменным лицом, выражающим то ли скуку, то ли персонификацию социалистической законности. Но когда через стеклянную дверь автобусного вокзала Ванда разглядывает свою племянницу, её лицо смягчается и приобретает человеческие черты. Похоже, что Ванда приняла решение - она готова встретиться с прошлым. Ванда привозит племянницу домой. Вдвоём они сидят бок о бок на диване и рассматривают семейные фотографии. «Ты очень похожа на Розу, - говорит она племяннице. – У Розы была артистическая натура. А это твой отец, он был простоват. Мы были из Люблина, а он из Песков». «А кто этот мальчик? - спрашивает Ида? - У меня был брат?» «Нет, ты была единственным ребёнком».
Ида хочет отправиться в Пески на могилу родителей. «У них нет могилы, - говорит тётя, - как и у многих других евреев». «Я поспрашиваю у людей, которые живут вокруг». Ванда не спорит с племянницей, зажигает очередную сигарету, делает большой глоток из своего бокала: «А что если ты поедешь туда и обнаружишь, что Бога нет?» Ида не отвечает. Вопрос, конечно, риторический. «В Пески мы поедем вместе» - говорит тётя.
Мы уже догадываемся, что их ждёт в Песках.
Люди отвечают: нет, нет, нет, нет. «Вы знали Либенштейнов, которые тут жили?» - спрашивает Ванда у бармена в деревенской рюмочной. «Евреи?» - «Нет, эскимосы», - усмехается Ванда, опрокидывая пятую или шестую рюмку. «Тут было много евреев», - говорит бармен.  
«Это мой дом и моя земля, - говорит мужчина, стоя в дверях дома Либенштейнов. – Здесь никогда не жили евреи». «И ты и я знаем – чей это дом», - говорит Ванда. Ванда знает, что отец этого мужчины прятал Либенштейнов и немцам их не выдал. Но, решив завладеть их домом и землёй, сам убил их там, в лесу. Ванда знает, что случилось с Розой и её мужем и хочет только одного – чтобы ей сказали, где они зарыты.
«Где сейчас твой отец», - спрашивает она.
«Не знаю».
«Я хорошо понимаю, когда люди врут, а когда говорят правду», - произносит Ванда голосом следователя. – Я ведь могу тебя уничтожить».
«Вот они, хорошие христиане, соседи», - бросает Ванда, направляясь к машине.
В конце-концов, они находят этого человека - старика, лежащего на больничной койке.
«Помнишь меня?» – спрашивает Ванда.
«Либенштейны были хорошими людьми, - говорит старик. – Я прятал их в лесу, приносил им еду...»
«И убил их... Как ты их убил? Топором?»
Старик молчит.
«Он был очень испуган?»
«Кто?»
«Мальчик», - произносит Ванда сдавленным голосом.
Её душат слёзы. Оказывается в лесу прятались четверо: Ида, её родители, и мальчик, сын Ванды.
«Я его совершенно не знала. Я оставила его, чтобы включиться в борьбу... неизвестно за что», - всхлипывает она, уткнувшись в плечо племянницы.
Нам ничего не рассказывают про эту борьбу. Вероятно, Ванда была каким-то партийным активистом. Мы узнаём только о её послевоенной карьере. В начале пятидесятых ей случилось быть государственным обвинителем на больших политических процессах и, по её словам, она помогла отправить нескольких людей на смерть.
«Кого?» - спрашивает племянница.
«Врагов народа. Меня даже называли Красной Вандой».
Но история не кончается на этом. «Хороший христианин», который живёт теперь в доме Либенштейнов, сам приходит в гостиницу к Иде. «Что случилось, то случилось, - говорит он. – Теперь никто ничего не может доказать. Дайте отцу умереть спокойно. Вы хотите знать, где зарыты ваши родители? Если вы откажетесь от претензий на дом и землю, я вам покажу. Я верю вашему слову»
И вот втроём они отправляются в лес. Мужчина знает где копать. «Это не отец, это я их убил», - говорит он протягивая Ванде маленький череп ребёнка.
«Почему же я не здесь?» - спрашивает Ида. «Ты была крошка, и никто не мог бы распознать в тебе еврейку. Я отнёс тебя к священнику. А мальчик был чернявый к тому же обрезанный»
Кости, вырытые из могилы, женщины бережно заворачивают. «Теперь мы поедем в Люблин, - говорит Ванда. – Там на кладбище есть наша семейная могила. Если это кладбище по-прежнему существует...». «Нам нужен будет священник», - говорит Ида. «Ты хочешь сказать – раввин?»
Но коммунистка Ванда и католическая послушница Ида обходятся без раввина. Всю ночь они едут в Люблин, а ранним утром они пробираются на кладбище, подручными инструментами выкапывают яму и хоронят там останки Розы, Хаима и чернявого мальчика, имени которого мы так и не узнаем.
Ванда подвозит племянницу к монастырю. «Приедёшь на церемонию?» - спрашивает Ида. «Нет. Но я выпью за твоё здоровье» - отвечает Красная Ванда.
Но переступив порог монастыря, Ида чувствует, что ещё не готова принять обет, монашеский обет, к которому несколько дней назад готова была Анна. Мы видим церемонию: её товарки становятся монахинями, она остаётся послушницей. Ида вторглась в жизнь Анны, и мир в её душе оказался нарушен.
Нарушен он оказался и в душе Ванды, в душе, которая не знала мира. В душе, которая забывалась водкой, сигаретами, ночами в компании случайных мужчин. Мы видим, как она рассматривает старые фотографии, принимает ванну, закуривает новую сигарету, распахивает окно, одевается, включает музыку, встаёт на подоконник и, задержавшись лишь на секунду, делает шаг.
На похоронах – которые обходятся без ксендза и без раввина – Ида слушает речи о том, какой важный вклад внесла Красная Ванда в борьбу против антисоциалистических элементов и создание новой Польше. В квартире Ванды, Ида делает уборку, вытирает стол, собирает пустую винную посуду, достаёт из шкафа тётино платье с открытыми плечами, туфли на высоких каблуках, пытается пройтись в них по комнате, кашляя и давясь закуривает сигарету, отхлёбывает из бутылки горькую как лекарство водку, делает вдох и отхлёбывает ещё, распускает волосы.
«У тебя красивые волосы, - говорила племяннице Ванда, – как у Розы... Вы так похожи. Я очень её любила. Я не хочу, чтобы ты погубила свою жизнь».
В тётином платье и туфлях, с распущенными волосами Ида совсем не похожа на Анну, которую смущали тетины слова: «Ты никогда не пробовала плотскую любовь? Ты должна попробовать. Как ты можешь принести жертву, если не знаешь, чем ты жертвуешь».
Сбросив непослушные туфли, Ида танцует с молодым музыкантом-саксофонистом. Несколько дней назад взаимное притяжение, которое молодые люди испытывали друг к другу, не могло ни к чему привести: «Я отправляюсь в монастырь», - говорила послушница Анна. «На сколько?» «Навсегда».
Ида Либенштейн проводит ночь с саксофонистом. «Мы едим в Гданьск, - говорит молодой человек, – у нас там несколько выступлений. Поехали с нами. Мы погуляем по берегу – ты когда-нибудь видела море? Поедешь?» «А потом?» - спрашивает Ида. - «Потом мы купим собаку, поженимся, у нас будут дети, мы купим дом» - «А потом?» - «А потом будем жить...»
Жить? А потом? На утро Ида, проснувшись рано, закалывает волосы, надевает свою одежду послушницы и, превратившись в Анну, отправляется в монастырь.
Это могло бы быть точкой, но за кадром звучит фа-минорная хоральная прелюдия Баха, в рамках кинематографического дискурса, однозначно отсылающая нас к «Солярису» Тарковского.
***
Кто настоящий в «Солярисе»? Хари, покончившая с собой много лет назад или её копия, созданная океаном, извлекшем её образ из сознания Криса Кельвина?
Той Хари давно уже нет на свете и её образ сохранился лишь в памяти любившего её и виноватого перед ней Криса. Но вот появилась её копия, новая Хари и у Криса с ней возникли свои отношения, началась своя история. «Ты её уже заслонила», - говорит Крис. Кто из них подлинная Хари? Первая? Её уже нет на свете. Вторая? Но она искусственно созданная копия первой.
Кто настоящий в картине Павликовского – Ида или Анна?
Но разве не умерла Ида вместе со своими родителями и со своим двоюродным братом? Ведь Либенштейнов нет. «Евреи здесь никогда не жили», - говорит теперешний хозяин дома, в котором Ида родилась. Либенштейнов нет, а в церковном приюте появилась сирота по имени Анна.
Кто из них настоящий? Ида, которая похожа на свою мать, которая хочет найти могилу своих родителей, Ида, которая хоронит их останки, разрывая мёрзлую землю чуть ли не голыми руками. Или Анна, вера которой не поколеблена тем, что сделали с её родителями «добрые христиане».  
Павликовский выбирает Анну. Но заканчивает фильм многоточием, позволяя зрителю сделать свой выбор.
-----------------
Портрет Павла Павликовского работы Михаила Лемхина