Со стыдом кляну себя как реакционера, ибо не люблю творчество г-на Тарантино. Увы мне! Когда же вся пресса угодливо растиражировала его лестный отзыв об отечественных «Овсянках», я сразу насторожился. А вчера этих самых «Овсянок» посмотрел.

Впечатление получил странное: при всей выразительности настроенческого зрительного ряда, воспринимается фильм отстраненно, холодно, не волнует ни на секунду, несмотря на тревожащую каждого, пока еще пребывающего на этом свете, тему жизни и смерти.  В чем же проблема? Почему фильм, на мой взгляд, неудачен, хотя его авторам нельзя отказать в умении соблюсти единство и выдержанность стиля?

Думается, что неверен первоначальный замысел, та самая генеральная драматургическая и стилевая установка. Драматические события, которые могли бы стать содержанием фильма, не играются воочию, а пересказываются в закадровом тексте. Тело же фильма выстроено из проездов, проходов, пейзажей, будничных действий героев. Кино, в котором основное содержание проговаривается за кадром, а зримо не предстает, по-моему, и не кино вовсе, а нечто вроде образовательной телепередачи. Та женщина, которая умерла, из-за которой весь сюжетный сыр-бор, остается зрителю почти незнакомой, появляясь лишь в коротких эротических ретроспективных сценках. Поэтому зрительское сопереживание не включается. Можно ли сочувствовать персонажу, которого зритель не успевает ни узнать, ни полюбить? По-моему, нельзя.

Зачем-то коротко и невнятно показывается на экране и тут же навсегда исчезает милиционерша, вроде бы любовница одного из главных героев. Чуть мелькнувший на экране персонаж Сухорукова оказывается отцом главного героя, местным провинциальным поэтом, который на наших глазах  совершает нечто неординарное – топит в проруби свою пишущую машинку. Но, поскольку мы сухоруковского героя не  видели в драматическом действии, в живых человеческих проявлениях, мы ему не сочувствуем, даже не смеемся над ним, и поступок его остается только непонятным аттракционом.

Актерам в этом фильме, как бы ни были они хороши, играть нечего. Им остается только перемещаться с одного, выразительно снятого известным оператором Михаилом Кричманом,  места  на другое занятное место, изображая на лицах сдержанную печаль и хемингуэевскую мужественность. Ещё -  таскать за собой клетку с птичками-овсянками, которые оказываются привязанными к сюжету исключительно вербальным способом – подобием своего названия с девичьей фамилии умершей Татьяны. Овсянкина она была, вот что! А это чисто литературная, а никак не кинематографическая игра.

Одна из ключевых сцен – подготовка к похоронам и обмывание тела покойницы. Как мне кажется, именно то, как сделана эта сцена, дает подсказку к разгадке неэмоциональности фильма. Снята она неумеренно крупно и длинно. Не из-за голого женского тела я вяжусь к этой сцене. Давайте подумаем, какие мысли бродят в головах у зрителя, когда у него на глазах мучительно долго разворачивается это действо? Вначале он поражен его правдивой физиологичностью. Но время неумолимо течет. Зрелище топчется на месте, не обновляется. Зритель начинает скучать. Интересно, думает он, это у них настоящая покойница, или артистка? Нет, на настоящую не похожа, наверное, артистка. Как же она ухитряется не дышать, или хитрые киношники как-то её дыхание сумели спрятать? Молодцы. А вот мужики трут её мокрой тряпкой. Не щекотно ли? Лезут в промежность. Не взбрыкнула актриса, молодец. И только эти или им подобные мысли возникают в скучающем зрительском мозгу.

Налицо режиссерская нерасчетливость. Расчетливый режиссер, видимо, желая сразить зрителя жестокой  правдой, дал бы коротко начало сцены именно так, как снято в «Овсянках», а потом увел бы действие на дальний, может быть, слегка невнятно загадочный план. Или начал бы с загадочной невнятицы с тем, чтобы тело покойницы мелькнуло бы позже. И, конечно, не делал бы эту сцену такой длинной. Коротко мелькнувшее мертвое тело сработало бы как шок гораздо сильнее, чем длительная однообразная щекотка.  

«Овсянки» больны той же болезнью, что и большинство, даже самых лучших фильмов «новой режиссуры». Кажется, что у их создателей атрофировано чувство ритма. Неумеренно длинные куски посвящаются всякой не важной ерунде, а ключевые драматичные моменты или коротко пробалтываются, или вовсе опускаются. Впечатление, что авторы этих фильмов пребывают в детской завороженности от того, что можно, оказывается, долго показывать любую будничную ерунду, и всё на экране получается, как в жизни. Зрительский интерес их не волнует.

Впрочем, я, кажется, слишком прост, чтобы понимать такое кино. На сайте кинокритиков мне объяснили всё и до конца. Фильм этот, оказывается, «имеет славную традицию, уходящую своими корнями в параллельное кино. Пудрили мозги зрителю с выражением глубокомыслия на лице в разные годы братья Алейниковы, Дебижев, Селиверстов и Качанов... Прелесть же "Овсянок" заключается в том, мистификация здесь изысканна и малозаметна». Мистификация? Да ещё изысканная? Всё может быть, всё может быть… Возможно, посмотрев фильм снова, откажусь от теперешних своих слов и напишу ему хвалебную оду. Только вот вопрос:  какому такому зрителю нужна эта мистификация? Ответ ясен – г-ну Тарантино. А я, несчастный, убогий,  не дорос, не дозрел… Но, быть может, не я один?