Что за время пошло – что ни день, то непоправимая утрата! Уходят люди штучные, единственные в своем роде, культовые фигуры целого века, одним своим присутствием определявшие интеллектуальный и культурный уровень страны. Людмила Гурченко. Теперь Михаил Козаков. Вспомним об уникальной Нонне Мордюковой. Уникальном Вячеславе Тихонове.

Люди уходят – с этим ничего не поделаешь. А вот ситуация, когда на смену им не идет никто, способный продолжить их дело, – это наше сегодняшнее изобретение времен тотального раскультуривания страны, времен торжества манкуртов.

Как многие его ровесники в искусстве, Козаков – типичное дитя хрущевской оттепели, натура романтическая, ренессансная, жадно впитывавшая мировую мудрость в поэзии, литературе, драматургии. Вера в то, что настоящее искусство способно одухотворять людей и делать их лучше, жила в нем всегда. Он не просто играл на сцене и экране – он служил Идеалу. Просвещал. Освещал мир пламенем искусства, ощущал себя проводником этого света и тепла.

Я думаю, именно это позволяло ему выдерживать тот вихревой нескончаемый ритм жизни и творчества, который он себе задал и с которого почти никогда не сбивался. Он никогда не был удовлетворен тем, что делал, всегда сомневался, был человеком чрезвычайно тонкой нервной организации – ранимым, легко возбудимым, легко вдохновлялся и крайне тяжело переживал минуты разочарований – в людях, в близких, в коллегах, в несостоявшихся надеждах.

Еще студентом Школы-студии МХАТа, учеником великого Массальского он сыграл свою первую роль в кино – Шарля Тибо в фильме Михаила Ромма «Убийство на улице Данте». После короткого периода работы в Театре имени Маяковского надолго поселился в стенах легендарного «Современника» - там собралась команда фантастически талантливая и дерзкая. Потом немало покочевал по другим сценам, городам и странам – от Театра на Малой Бронной до Тель-Авивского камерного театра в Израиле, куда он уехал, когда почувствовал себя не востребованным на родине. Чтобы играть, ему пришлось освоить чужой язык, но и это не дало ему ощущения второй родины – он вернулся на первую и какое-то время был полностью поглощен открывшимися ему возможностями ставить для телевидения и читать со сцены стихи, придумывая целые музыкально-поэтические композиции. Он даже основал свою труппу «Русская антреприза Михаила Козакова». Но новое цинично коммерциализированное время отторгало его романтизм, что, по-моему, его серьезно ранило.

Большинство зрителей знает Козакова по кино. Его инфернальная красота обеспечила ему изобилие ролей экзотических мерзавцев – типа того же Шарля Тибо или Педро Зуриты в «Человеке-амфибии». Но были среди его ролей настоящие актерские шедевры – гротескный Джингль в «Записках Пиквикского клуба», Петр Иванович Адуев в «Обыкновенной истории», Арбенин в «Маскараде»… Он снимался много, но роли, которые ему предлагали, были ему тесны, его многочисленные таланты, его жажда творчества требовали выхода. И он написал несколько книг («Фрагменты», «Третий звонок»), поставил несколько фильмов: «Безымянная звезда», «Ночь ошибок», «Покровские ворота», «Визит дамы», «Тень»… «Покровские ворота» и теперь остаются картиной почти эталонной, потому что мало кто из кинорежиссеров обладал таким умением сохранить на кинопленке дух ушедшего времени. Перед первым своим отъездом в Израиль он поставил фильм «Тень» по сказке Шварца, собрав там редкий по качеству актерский ансамбль и вложив в картину максимум сарказма относительно наступающего «нового времени». Фильм имел двойное название: «Тень, или Может быть, все обойдется». Не обошлось. Тени взяли верх над Учеными – и Козаков покинул страну, которую любил, и которая на глазах становилась ему чужой.

Он очень много успел сделать. Но еще больше сделать не успел. Поставленные им фильмы – свидетельства того, каким прекрасным режиссером мог бы быть Михаил Козаков, и какое бесценное кинематографическое наследие он мог нам оставить. Не дали. Не захотели. Не чувствовали в этом нужды.

Не так давно Михаил Козаков отмечал свой юбилей.  У нас с ним были отношения очень добрые, он часто звонил, рассказывал о том, что происходит. Был фантастически деятелен. Когда Александр Прошкин снял своего “Доктора Живаго”, Козаков был чрезвычайно взволнован – позвонил чуть ли не среди ночи, сказал, что не спал всю ночь, пока не посмотрел все четыре серии, и теперь обязательно должен для нас написать или, лучше, наговорить на диктофон свои впечатления.

Как человек, достаточно знающий среду кинематографистов и театральных деятелей, могу твердо сказать: это был случай почти уникальный – когда знаменитый актер и режиссер пришел в экстаз от работы другого режиссера и хотел об этом выговориться. Обычно радоваться за коллег не позволяет ревность. Ее Козаков был лишен начисто – он умел быть счастливым оттого, что увидел нечто хорошее и талантливое. И мы тогда отдали его интервью-рецензии на фильм Прошкина в «Российской газете» почти полосу.

В 1971 году он ставил пьесу Леонида Зорина «Медная бабушка» во МХАТе. Ролан Быков там должен был играть Пушкина. Пьеса была о поэте и власти, об одиночестве гения, и заканчивалась она знакомством Пушкина с Дантесом. Спектакль не состоялся. Вот что рассказывал мне об этом Козаков: «Сцена, когда Николаю I говорят, что Пушкин не просто талант, но, наверное, гений, а тот отвечает: «Тем хуже для Пушкина. У гения могут быть свои дороги, а у моей страны – другие», - эта сцена вызвала у тогдашних властей неприятные ассоциации, и спектакль был запрещен».

Разговор этот проходил в преддверии премьеры «Медной бабушки» на телеканале «Культура». Козаков поставил ее в новое время для новых зрителей. Поставил заново, с другими актерами, и считал эту работу для себя принципиальной – «потому что порвалась связь времен, а я этого не хочу. Я восстанавливаю ее, как могу. И часто возвращаюсь назад, потому что черпаю там силы для сегодняшнего дня». Он волновался. И напрасно: передачу просто никто не заметил. То, что в 70-х стало бы общественным событием, в нулевые годы нового века никому не было нужно – общество давно погрузилось в сон.

Думаю, что это катастрофическое несоответствие романтической веры Козакова в целительные свойства искусства и новой, вполне уже безнадежной реальности – было последней каплей. Он понял, что не нужен. Уехал снова в Израиль. Его России больше не существовало – Израиль так и остался ему чужим.

Судьба сложилась, ее можно назвать трагической.